оглядел разгоряченных вином соседей.
Но никто из них внимания на него так и не обратил. По-прежнему так же буйно хлестали вино, провозглашая тосты за какого-то графа.
— Молодец, граф, не поскупился! Четыре бочки выставил и столько же обещал поставить на выборах завтра. Да за такого фёишпана[53] и жизнь не жалко отдать. Прошу налить, господа! За здоровье его сиятельства! Эльен!
— Кто же он, этот замечательный граф, за которого вы так дружно пьете? — не выдержал Петефи и колюче блеснул нехорошей, драчливой улыбкой.
— Как, вы не знаете нашего графа? — удивился сидевший поблизости кутила и закатился пьяным смешком. — Пос-слушайте, господа, он не знает нашего графа…
— Да, — повысив голос, отчеканил поэт. — Я как-то не имел чести слышать о вашем графе. Как его зовут? — Он привстал и непроизвольно сжал кулаки. Это было выше его. Он летел, подхваченный удалым ветром, клокоча ожиданием схватки, и злая улыбка застыла на неподвижном, как гипс, лице. — Кто он такой, чтобы кричать о нем на каждом углу?!
— Граф Лайош Каройи, к вашему сведению, — с апломбом назвал покровителя верный вассал и, словно лично себя представив, заносчиво вздернул плечо.
— Как-как? — Петефи даже присел от неожиданности. — Уж не потомок ли того Каройи, который продал куруцев? — Хлопнув себя по коленам, он издевательски захохотал. — Да-да, благородные господа, вы восхищаетесь человеком, чей дед, а может прадед, подписал гнусный Сатмарский мир! Нечего сказать: есть чем гордиться!
На мгновение сделалось тихо. Подвыпившие выборщики соображали туговато и не сразу осознали смысл оскорбительных слов. Но еще прежде, чем высокородное собрание смогло опомниться, Петефи поспешил внести полную ясность.
— Примите мои поздравления! Вашим губернатором будет последыш предателя и вора. — Он отшвырнул ногой тяжелый стул и выскочил на самую середину. — Разве в уплату за измену Шандор Каройи не получил от короны имения Ракоци? И после этого вы еще гордитесь тем, что его внучек не побрезговал подать вам руку? О боги! Кого я вижу вокруг: людей или собак? Если собак, то почему они не встанут на четвереньки?
По зале, увешанной трофеями охотничьих забав, прокатился протяжный стон, сразу же потонувший в единодушном яростном реве. В Петефи полетели тарелки, бутылки, кружки. Сатмарские дворяне готовы были разорвать оскорбителя в клочья. Потрясая дубинками и вырванными из ножен шпагами, они сомкнули вокруг него карающее кольцо.
— Прочь, подлый сброд! — Поэт вскочил на биллиардный стол, отражая удары свинцовой рукояткой кия. — Я размозжу голову первому, кто сделает хоть шаг!
Он упоенно летел сквозь дымные клубы давно отшумевшей битвы. Ощущал себя последним куруцем, защищающим простреленное знамя свободы, и едва ли осознавал нависшую над головой действительную опасность.
Чья-то шпага уже взлетела, готовясь перерубить выпачканное мелом орудие биллиардных баталий, и угрожающе свистнули ядрами набалдашников сокрушительные дубинки, но остался замах без удара. Непонятная сила остановила разгневанную толпу, таинственные флюиды перевоплощения отвели и расслабили занесенные руки. Ослепленная яростью масса повинуется звериным законам. Она не рассуждает, ей неведома жалость, но ведом внезапный страх, инстинктивная опаска, размагничивающая решимость, смиряющая прыжок.
— Да как он смеет?! — послышались запоздалые крики. — Кто он такой? — прозвучали отдельные возгласы.
Но к возмущению уже явственно примешивался испуг, и длилось опасное выжидание, когда еще неясно, как поведут себя люди: отступят ли с угрожающим рыком или все же сомкнутся для дикой расправы.
И только поэта не опустили на землю вдохновенные вихри. Одинокий в гордом своем возвышении, с порванным отложным воротом и оцарапанной щекой, он не утратил той охранительной благодати, которой непоколебимая вера метит пророков и укротителей. Она-то и спасла его от пьяного самосуда.
— Я Петефи! — бросил он им, дрожа от возбуждения, гордясь собой и именем своим гордясь.
На краю гибели, один против всех, последний паладин растоптанной свободы.
Вернула ли земля ему силу? Сомкнулись ли у него за спиной шеренги куруцев? Ни тени былого, ни отсветы грядущего не промелькнули на смуглом лице. Но было слово, как заклятие прошлым и будущим. Подсознательные страхи сатмарских выпивох кристаллизовались на имени, которое и впрямь стало знаком, и еще ощутимей предстала учуянная угроза.
Кольцо распалось. Бормоча проклятия, выборщики отступили и, пряча глаза, стали расходиться.
— Погоди, ты нам еще попадешься! — выкликали они, перед тем как исчезнуть в дверях.
— Прочь! Убирайтесь на псарню! — издевательским смехом отвечал на угрозы поэт. — У-лю-лю, презренные трусы!
На другой день сбежались встревоженные друзья, уже наслышанные о скандальном происшествии.
— Ты совсем как ребенок, — упрекнул Эндре Пап, которому поэт действительно годился в сыновья. — Разве можно было так неразумно рисковать?
— В самом деле, Шандор, — поддакнул Игнац Ришко. — Это могло плохо кончиться. Тебе нужно немедленно съехать отсюда.
— Это еще почему? — Над переносицей Петефи обозначились упрямые складки. — И не подумаю!
— Не безумствуй, — предостерег Пап. — «Олень» — оплот здешних консерваторов, и ты тут, как в мышеловке.
— Не посмеют. Я видел этих храбрецов!
— Ты плохо знаешь здешние порядки, — безуспешно пытался убедить Пап. — В Сатмаре всегда голосовали дубинками. Бывало, что и кандидатам в губернаторы доставалось.
— Я не выставлял своей кандидатуры, — презрительно усмехнулся поэт.
— Зато ты крепко им насолил, — против воли улыбнулся Ришко. — Умоляю тебя как друга, поживи у меня.
— Ни в коем случае. — Петефи гордо расправил плечи. — Эти псы, пресмыкающиеся перед изменником, грозились убить меня… Что ж, посмотрим! До завтрашнего дня я не сдвинусь с места.
Он и в самом деле вел себя как мальчишка, и переупрямить его было немыслимо. Отказался даже подняться к себе в номер. Так и остался в зале до самого ужина, непроизвольно сжимая кулаки, бросая вызывающие взгляды. Переживая вчерашнее, поджидал нетерпеливо врагов. Но они не возвращались. До самого вечера, когда остыл, подернувшись сальной пленкой, нетронутый гуляш, никто из вчерашних выборщиков так и не заглянул в «Олень».
— Я же говорил вам, что это подлые трусы! — Петефи торжествующе кивнул на пустые столы. — Что ж, видно придется мне самому к ним сходить!
В ратуше, где проходила торжественная регистрация нового фёишпана, появление вчерашнего скандалиста вызвало некоторое замешательство.
Поперхнулся оратор на трибуне, превозносивший личные и общественные достоинства сиятельного властелина Эрдёдского замка, прошелестели над рядами кресел возмущенные голоса.
Пап и Ришко только понимающе переглянулись в ожидании дальнейших событий.
Однако ничего из ряда вон выходящего не произошло. Оратора сменил другой, столь же красноречивый, а выборщики перестали перешептываться и коситься на колонну, у которой, скрестив руки, стоял поэт. Вскоре и сам Петефи понял, по-видимому, что порыв отгорел и более не повторится. Его присутствие здесь было бессмысленно, если не вовсе смешно.
— Пойдем, — кивнул он Ришко и добавил вполголоса, чтобы хоть как-то выйти из неловкого положения: — Никогда не слыхал столько чуши.
Петефи ощущал разочарование и острую, почти до слез, неловкость. Стыдно было смотреть друзьям в лицо. Он возвратился в «Олень» с угрюмо сдвинутыми бровями.
