раздались аплодисменты. Актеры, обрадованные случаю прервать нудное представление, наградили бывшего собрата дружным «Эльен!». Все встали со своих мест. Приятно взволнованный зал и сцена аплодировали, посылали воздушные поцелуи поэту, поэт, раскрыв объятия, победной улыбкой приветствовал сцену и зал. Директор театра в соседней ложе пустил растроганную слезу, но быстро справился с волнением и взмахом руки дал знак продолжить спектакль. Представление, щедро сопровождаемое холостыми выстрелами, покатилось по наезженной колее, и на ложу, в которой сидел поэт, постепенно перестали оглядываться. И только игравшая баронессу Корнелия Приелль, хорошо знакомая Петефи по Пешту, нет-нет да и поглядывала туда с задорным любопытством. Когда же настал момент для вставного номера, она резво нагнулась над ямой, что-то шепнула арфистке и вдруг запела на радость публике: «Нельзя запретить цветку…»
Вновь вспыхнули овации, и благодарный поэт ответил на них глубоким поклоном. Давно он не ощущал в себе такого подъема, такой упоительной легкости. Вот что значит сцена! Недаром его с самого детства влекло вечно пьянящее искрометное чародейство. Эти огни, этот ни с чем не сравнимый запах и, главное, легкое головокружительное волнение, которое невольно овладевает каждым, кто только вступает в наполненный праздничным ожиданием зал. Упоительный холодок, незабываемый, дразнящий озноб. Как хорошо, что такое вновь повторилось.
Петефи едва дождался последнего акта. Как только опустился занавес, он поспешил, благо путь был знаком, за кулисы.
— Здравствуй, Дюлаи! Ты прекрасно выглядишь, Фелеки! — как лучших друзей, обнимал он знакомых актеров. — Привет, Давид! — крепко пожал руку восторженно вспыхнувшему статисту.
По ту сторону опущенного занавеса гасили огни, расходилась, шаркая ногами, публика, но здесь, на сделавшейся вдруг такой тесной сцене, еще продолжался праздник. Пахло гримом, горелым маслом, пудрой и ароматическими эссенциями, которыми щедро умащали себя разгоряченные актрисы.
Петефи был счастлив, ощущая с радостным испугом, как трепещет и молодо бьется каждая жилка. Он и мечтать не мог, что случайный заезд в Дебрецен обернется истинным возвращением в юность, физически ощутимым обновлением души. Жизнь разворачивалась травяной изумрудной дорожкой, зовущей в солнечную бескрайнюю даль. И он стоял в самом ее начале, и не было груза потерь за спиной.
— Спасибо, друзья! — шептал он, не уставая прижиматься к жирным от краски щекам. — Вы доставили мне наисладчайшее удовольствие, возлюбленные братья и сестры во Христе и Мельпомене! Не знаю, чем заслужил столь любезный прием…
— Оставайся с нами, Шандор, — добродушно прогудел маститый Дюлаи. — Только здесь ты будешь чувствовать себя дома.
— И вправду останусь! Вот только улажу в Пеште самые неотложные дела… Но где же наша божественная Корнелия? — Петефи оглянулся, ища недавнюю баронессу, но перед глазами, словно сцена превратилась в ярмарочную карусель, плясали расплывчатые цветные пятна. — Я, кажется, совсем опьянел от счастья, — махнул он рукой. — И Корнелия куда-то пропала…
— Как вам это нравится! — прозвучало где-то совсем рядом возмущенное восклицание. — Меня уже не узнают! — Актриса картинно сорвав парик, с милой гримаской взъерошила коротко подстриженные волосы.
— Нелике! — безоговорочно признавая свою вину, сокрушенно поник Петефи. — Достоин ли я прощения?
— Достоин! — провозгласил Дюлаи под общий смех.
— Так и быть! — Одну за другой протянула она руки для поцелуя и благодарно коснулась горячей щекой. — Я прощаю вас ради ваших стихов, которые знаю наизусть. Все-все!
Мимолетная ласка, артистическая шалость, прелестная выдумка, наконец. Но как согрели они поэта, как заразили изумленной, восторженной дрожью.
— Нелике, — шепнул он украдкой. — Нам нужно о многом поговорить.
— Приезжайте завтра сюда, — так же тихо ответила она, слегка побледнев от волнения. — Я занята только на репетиции. У меня короткая роль где-то в самом начале, а потом я свободна как птица.
Ничего больше не было сказано, но промелькнувшая полная ясность перехватила дух. Свободно и смело, без малейшего жеманства ответила она на неосознанный робкий призыв. Петефи был покорен и этим мгновенным пониманием, и этой высокой свободой.
Что ж, думал он, так и должно быть между нами, актерами, привыкшими играть для публики, товарищами по ремеслу. Может быть, эта девушка послана мне во спасение. Она повинуется голосу сердца, ей чужды холодные расчеты, как чуждо притворство за театральными стенами. Она смывает его с себя, словно грим.
Восторженное воображение пылало своим независимым светом. Не сверяясь с оригиналом, рождался образ и обретал чарующую реальность.
Войдя на другой день в маленькую, небрежно обставленную комнатку Корнелии, Петефи ощутил болезненный тоскливый толчок. Меньше всего ожидал он увидеть тут портрет Лайоша Кути, обрамленный к тому же лавровым венком. Это было подобно падению в танце среди хохочущей толпы. Нелике еще уносили волны музыки, вихри, а он, скрывая гримасу боли, отряхивался под издевательский гогот.
— Кути? У вас?
Его взгляд сказал Корнелии больше, нежели любые слова. Чувствуя, что краснеет, и сердясь за это на Петефи, но еще более на себя самое, она досадливо прикусила губку.
— Почему бы и нет? — спросила Корнелия с вызовом. — Он был добр ко мне. — Она приблизилась к поэту и мягко опустила руки ему на плечи. — Я узнала, что он женат, чуточку позже, чем нужно. Но это уже моя вина.
Петефи внутренне съежился, точно под градом ударов. Своей смелостью и прямотой Нелике — как она была хороша в эту минуту! — причинила ему новую боль. Он чувствовал себя безнадежно опоздавшим.
— Ненавижу! — процедил, стиснув зубы.
— Ах, пустое. — Она неожиданно блеснула лукавой улыбкой. — Ведь это было так давно, — объяснила, коснувшись губами упрямой складки над переносицей. — «Скажите, видели вы море, которое вспахала буря?» — спросила словами его стихотворения. — «Ответьте, видели вы вихрь?» Не надо хмуриться, ладно?
Она утешала поэта, словно разобиженного малыша, не уставая при этом восхищаться его стихами. Усвоив однажды простую истину, что по отношению к артисту никакая лесть не покажется слишком грубой, Корнелия уверенно пускала в ход свое оружие.
Короткий осенний день пролетел незаметно. Когда настало время зажечь свечу, Петефи напрочь забыл и про Кути, и про его засохшие лавры. Не сводя с Корнелии восхищенного взгляда, он читал ей отрывки из «Шалго», благодарно выслушивал ответную декламацию, незаметно соскальзывая на темы любви. В конце концов, того требовал хороший тон, неписаные правила века, когда предложение руки и сердца было лишь прелюдией любовной игры, куртуазной вежливостью по отношению к даме.
— Если вам на самом деле так нравятся мои вещи, — сказал внезапно поэт, припав на колено, — то возьмите их вместе с именем. Берете? — в тревожном ожидании поднял глаза.
— Кто же откажется от королевского дара? — прошептала, потупив очи, Корнелия, принимая скоропалительное предложение, как и должно, всего лишь за пылкий комплимент. Прославленный поэт ухаживал за ней, комедианткой, как за девицей из знатной семьи. Она не могла оставаться неблагодарной.
— Значит, вы согласны? — переспросил он и, скрывая испуг, прижал к губам подол ее муслинового платья.
Она пошатнулась, прикрывая лицо, и, в поисках опоры, коснулась жалобно заскрипевшей кровати.
— Корнелия! — хлестнул неожиданный окрик из-за дощатой перегородки.
— Что прикажете, мадам? — испуганно вздрогнув, она схватилась сперва за сердце, затем за пылающие виски и выразительно кивнула на стену: «Все слышно».
— Вам пора одеваться. Вы опоздаете.
Сжимая кулаки, Петефи отошел к окну.
