царствующими домами христианского мира, слыл великим охотником. Самозабвенно отдавшись излюбленному пристрастию, он беспощадно изничтожал в своих владениях, а также в заморских краях все, что только могло плавать, бегать, летать. И столь же ревностно изготовлял трофеи: чучела птиц и зверей, рога и клыки, слоновые ноги, превращенные в корзины для макулатуры, львиные шкуры, клешни омаров, отделанные в виде пороховниц. С его легкой руки — указательный палец, привыкший к курку, почти не разгибался — «Вольфштейн» превратился в кошмарный мемориал бессмысленного уничтожения. Согласно охотничьей книге, бережно сохраняемой в библиотеке вместе с полным выпуском Готтского альманаха, отражавшего метаморфозы высокородных семей, от пуль, рогатин и всевозможных снастей графа погибло в общей сложности около двухсот тысяч представителей животного мира. Чуть ли не из всех его царств: от рептилий, застреленных в Индии и на Замбези, до человекообразных млекопитающих вроде орангутангов, которых неутомимый граф сумел добыть на острове Ява.
В настоящий момент граф гостил в Индии у низама Хайдарабада и, наверное, лихо отстреливал беззащитных слонов. Замок и поместье он охотно предоставил в распоряжение гостя, которого письменно рекомендовал ему нунций его святейшества в Праге. Перед тем как уехать в далекую экспедицию, Колло- до-Турн вызвал к себе управляющего и оставил самые подробные инструкции насчет ожидаемой особы, которую папский легат охарактеризовал весьма неопределенно: один, мол, родственник, путешествующий инкогнито дворянин. Под таким статусом мог скрываться и владетельный принц, и студент, живущий на хлебах у влиятельных родственников. Во всяком случае, граф едва ли догадывался, что ему оказана высокая честь приютить у себя самого «Черного папу», некоронованного владыку невидимой империи.
И вновь Бальдур предстал перед всевидящими очами своего генерала. Проделав трудное трехнедельное путешествие в утепленном возке с самоваром и печкой по зимним дорогам Славонии и Моравии, добрался он наконец до каменного гнезда на скальном обрыве, чтобы держать ответ за все свои прегрешения. Ничего хорошего от этой аудиенции Бальдур не ожидал, ибо знал уже, что провинциал из Вены, вызванный для подобной беседы, назад не вернулся, а прямиком отправился в Италию, в неведомый монастырь.
Проигравший всегда виновен, особенно если ему нечем платить. Привыкший взирать на мир, как на призрачный сон, Бальдур легко свыкся с мыслью о возможной опале и не сомневался в том, что не дрогнув выслушает любой приговор.
— Я призвал вас не для отчета, — выдержав положенное молчание, объявил свою волю генерал ордена. — Ваша деятельность в Венгрии не свободна, конечно, от ошибок, все мы только люди на этой земле, но может быть признана, безусловно, полезной. Вы хоть и не сумели предотвратить образования общества, именуемого «Оппозиционный круг», но постарались по возможности ослабить его. Кошут фактически одинок в этом союзе и вынужден всячески лавировать, теряя старых приверженцев. Не очень значительный, но тем не менее успех. Куда более успешными представляются нам меры, предпринятые вами по отношению к «Молодой Венгрии». — Ротоан замолк, словно прислушиваясь к непривычному словосочетанию, затем, удовлетворенно кивнув, продолжил: — «Общество десяти», в каком бы качестве оно ни возникло, не представляет собой серьезной политической силы, тем более что острые противоречия между молодыми и «Оппозиционным кругом» ослабляют оба лагеря. Если же присовокупить сюда третью соперничающую силу, либералов, сгруппировавшихся вокруг Сечени, то мы можем уверенно говорить о стабильности положения. Для успешной революции в Венгрии нет ни достаточно мощной организации, ни потенциального вождя, чья популярность была бы для всех безусловна…
Бальдур как откровение выслушал констатацию, построенную на выводах из его же собственных докладов.
— Но! — Многозначительный возглас заставил провинциала насторожиться. — Один досадный просчет вы все-таки допустили. Нам представляется, что в отношении популярного поэта Петефи, которого ваши советчики явно недооценивают, была применена неверная тактика, не говоря уже об израсходованных впустую средствах. Вы позволили ему вырасти в фигуру европейского масштаба. Генрих Гейне в восторге от немецкого перевода его стихов и предпринимает попытки заинтересовать французских издателей. Джинн выпущен из бутылки, и едва ли возможно ныне успешно противодействовать дальнейшему нежелательному для нас развитию.
Бальдур смиренно склонил голову, признавая вину. На сей раз генерал опирался на сведения, почерпнутые от других информаторов. Упоминание о Гейне производило, надо признать, сильное впечатление.
— С такими людьми бессмысленно играть, они не понимают нюансов. Их можно только давить грубой безостановочной силой, чтоб не смели ни передохнуть, ни разогнуться…
И здесь эпоха новых горизонтов благополучно скончалась, отметил для себя Бальдур, даже самые тонкие и умные люди вынуждены в конце концов возвращаться к испытанному примитиву. Курьезно, но такова логика власти. Нет различия между холопом и господином, оба — рабы…
— Однако все, о чем я счел нужным упомянуть в качестве своего рода преамбулы, не идет ни в какое сравнение с трудным положением, в которое поставили нас венские события.
«Вот оно», — подумал Бальдур.
— Вы, конечно, осведомлены, что нас вынудили отозвать тамошнего викария? Он оказался скомпрометированным в придворной интриге, и князь Меттерних потребовал его удаления, — небрежно, как о чем-то весьма несущественном пояснил генерал. — Боюсь, что теперь на очереди вы, мой друг, — вполне безмятежно заключил он.
— Я готов, монсеньор, — еще ниже склонился Бальдур. — Все документы приведены в надлежащий порядок.
— Что ж, это никогда не лишне, — кивнул генерал. — Но я не считаю нужным опережать события. Поэтому возвращайтесь пока назад, в Паннонию, и постарайтесь вести себя тихо… Положение, как вы понимаете, изменилось, и выводы напрашиваются сами собой. Общество Иисуса больше не воюет с имперским канцлером. Напротив, оно его всемерно поддерживает и вместе с ним выступает против злонамеренного безбожия, коммунизма и так далее… — Последовало небрежное мановение руки. — Надеюсь, вы понимаете все без лишних слов? При этом, однако, надлежит знать, что линия, которой вы будете отныне следовать в Венгрии, а новый провинциал — в Вене, несколько отлична от генеральной… К сожалению, в Италии, благодаря крайне вызывающей, неумной политике Австрии, мы вплотную приблизились к революции. Пока только авторитет его святейшества удерживает карбонариев и раздраженных обывателей от решительного выступления. В нынешних условиях от революции в первую очередь пострадают наши коллегиумы. Урон, который мы понесли в прошлом, лишь бледная тень предстоящих испытаний. Если вспыхнет всеевропейская революция, с нами будет покончено. Столь сложная ситуация вынуждает нас на известные тактические маневры. Надеюсь, вам все ясно, мой друг?
— Вполне, монсеньор.
— Короче, как бы ни сложились отношения Общества с имперским правительством в государствах Италии или в иных странах, у себя в Паннонии вы будете вернейшей опорой Габсбургов и князя… Вы не очень наследили тогда в Вене?
— Что было, того не исправишь, монсеньор.
— Отныне прекратите всяческие сношения с дворцовой оппозицией. Исходите из того, что Меттерних, Коловрат, Фикельмон — одно целое. Так оно, в сущности, и есть. Они не могут существовать по отдельности, никому из них окончательно друг друга не одолеть, и все вместо они одинаково нужны государю… Что вы успели предпринять за границей?
— Известные вам документы были подброшены некоему Штанчичу, коммунистическому пропагандисту.
— Сейчас за ним охотятся агенты князя по всей Европе. Лучше бы он исчез навсегда. Постарайтесь, по крайней мере, заманить этого субъекта на родину. В австрийской тюрьме, как вы, наверное, догадываетесь, до него скорее доберутся люди Меттерниха.
— Могу ли я оказать князю какую-нибудь услугу, монсеньор? Значительную услугу?
— Это было бы просто великолепно!
— Насколько я знаю, он пытается сдерживать венгерский национализм, заигрывая с сепаратистами в
