Если вместо двух великих хищников окажется только один, будет еще хуже. От драки императора с папой все же горожане выигрывают. А так? Полный произвол пэров. Что белая роза, что алая — все едино. Разница между ними не больше, чем между напой в Авиньоне и папой в Риме, хоть я, как британец, склоняюсь к последнему.
— Только как британец? — тонко улыбнулся Уиклиф. — По-моему, более пламенного поклонника прекрасной Италии нет в целом свете. Друг Боккаччо, собеседник Петрарки… Неудивительно, что вы отдали предпочтение Риму.
— Вам бы все шутить, домине!
— Вы считаете, что мне следовало бы порвать с Ланкастером? — выжидательно прищурился Уиклиф.
— Отнюдь! — покачал головой Чосер, признанный мастер недомолвок и элегантных иносказаний. Теперь, когда позиция проповедника несколько прояснилась, можно было позволить себе большую откровенность. — Эдмунд Ленгли ничуть не лучше, разве моложе немного. Я привык к Гонту, он привык ко мне и даже слегка потакает моим слабостям. Надо же ведь кому-то служить, за кого-то держаться мытарю- поэту?
— Я никому не служу, кроме бога, — не принимая шутки, сурово ответил схоласт. — Просто нам пока по пути с партией Гонта. Конечно, в глазах иных союз между ученым богословом и насквозь развращенным неправедной властью пэром выглядит достаточно странно. Но что поделать, если все мы, создания божьи, как-то зависим друг от друга? Я защищал Гонта в суде, когда его люди ворвались в собор и совершили убийство, он же вместе с герцогиней Уэльской помог мне избежать открытого осуждения перед епископатом в Ламбете.
— Полагаете, вас выручили принцы? А я, признаться, думал, что лондонцы. Они явились в сопровождении целой толпы буйной черни и поклялись разнести все и пух и прах, если с головы их любимца упадет хоть единый волос. По-моему, так было дело.
— Какая, в сущности, разница? Ведь кто-то должен был привести эти толпы в движение?.. Но вы действительно многое знаете; во всяком случае, больше, чем хотите показать.
— От вас, учитель, у меня нет тайн. Я бывший оруженосец и совершенно не разбираюсь в таких заковыристых штуках, как таинство святого причастия. Во всяком случае, чудо, посредством которого облатка и вино превращаются в тело Христово и кровь, выше моего разумения. Поэтому мне доподлинно неизвестно, чем вы так уж досадили его великолепию канцлеру университета Вильяму Бертону и прочим профессорам. Однако я слышал, что они решительно осудили ваше учение?
— Я немедленно апеллировал к королю, — Уиклиф с вновь пробудившимся интересом взглянул на поэта. Похоже, только теперь начинался между ними настоящий разговор.
— К какому королю? — проникновенно понизив голос, Чосер наклонился к оксфордскому мудрецу. — К испорченному мальчику, что боится оторваться от материнской юбки? Единственное, в чем он разбирается, так это в новомодных рукавах, которые настолько длинны, что волочатся по полу… Да, апеллировали вы к королю, но забеспокоился почему-то Джон Гентский и даже отправил в Оксфорд доверенного человека, чтобы уладить столь деликатное дело тишком, без ненужной огласки… Как по-вашему, посол справился с возложенным на него поручением?
— Неужели это были вы? — Уиклиф с улыбкой развел руками. — И даже не потрудились зайти!
— Что вы, домине, как можно? Непростая ведь миссия, обоюдоострая, можно сказать.
— Понимаю, — сосредоточенно кивнул седовласый проповедник, проникаясь все большим доверием к человеку, которого давно наметил себе в помощники. Жаль, конечно, что поэт оказался намного умнее и тоньше, чем это виделось издали. С такими всегда трудно. И все же сподвижником он будет надежным, хоть никогда не заболеет душой о том, что для него, Уиклифа, стало единственным смыслом существования. — Значит, вы полагаете, — он решительно возвратился к началу беседы, — что Джон Гентский ничуть не озабочен назревающими событиями?
— Помилуйте, домине, да ему, извините, плевать и на новый налог, и на «Рабочие законы». Бедняки всегда чем-нибудь недовольны, это их свойство. Даже больше — их право. Для Гонта куда важнее интриги в Королевском совете. Там ведь тоже царит постоянная неудовлетворенность. Рвут куски, позабыв о приличиях, отбросив даже фиговый листок лицемерия. Жрут в три горла, но все недовольны: кто местом за королевским столом, кто подачкой, а кто любовницей. И вообще, скажите мне, положа руку на сердце, кого устраивает нынешнее положение дел? Купцов, горожан, мореходов? Ничуть не бывало. Рук не хватает, а когда людей заставляют работать насильно, платя вместо пенни жалкий фартинг, то ведь и работа получается на фартинг. Кому нужна такая работа? Сукноделы стонут, оружейники плачут, невзирая на то, что заказов полно. А уж лорды маноров озабочены в первую голову. Труд дорожает, работать некому, за исполнение феодальных повинностей положено кормить, а кормить нечем. Замкнутый круг. Вот и приходится сдавать земли в аренду.
— Коммутация — явление повсеместное.
— А кто этому рад? Богатый йомен найдет, чем расплатиться с лордом, а бедняк, у которого, кроме рук, ничего нет?.. Коммутация — не панацея. Она одним концом бьет по беднейшему хлебопашцу, другим — по сеньору. Дармоедам-монахам, людоморам-лекарям да всевозможным обманщикам, вроде чародея- алхимика и обиралы-мельника, — тем, конечно, все равно. Уж они-то свое возьмут при любых обстоятельствах.
— Когда весь мир недоволен, значит, что-то в нем неизбежно должно измениться. Вы очень верно сказали: «Эпоха великого шатания». Пошатается, пошатается и упадет.
— Упадет? Допустим, ну а дальше что? Какая эпоха придет на смену эре зятьков и племянников?
— Есть здоровые силы в народе, есть. Непотизм[54] — еще не самое страшное, это было и было. Вот когда исчезает нравственное чувство, тогда действительно надеяться не на что.
— А кто это понимает? Ну, допустим, вы, умудренный философ, кто еще?
— Вы разве не в счет?
— Разумеется, нет. Сколько я себя помню, всегда было скверно. Жили грезами перемен. При Эдуарде мечтали о Черном Принце, этом сумасброде и моте, а когда он отошел в лучший мир, начали молиться на малолетнего Ричарда. Между тем дела идут все хуже и хуже. Предела для дурости нет, поэтому никаких существенных перемен в будущем я не предвижу. Гонт — еще лучше многих, он пребывает в прекрасном возрасте и вообще баловень судьбы. Если ему чего-нибудь и не хватает, так это какой-нибудь завалящей короны. И денег, конечно, их ведь постоянно недостает. Поскольку других надежд, кроме Кастилии и Леона, не предвидится, вот он и ударился во все тяжкие. Собирает грандиозный смотр вассалов в Ланкастере. Король без трона играет в большую политику. С глазу на глаз могу сообщить, что будут даже шотландцы.
— Невзирая на войну?
— Формально у нас с ними мир. Гонт делает определенную ставку на шотландских баронов.
— На что он надеется?
— Думаю, пытается раздобыть деньги. Польстит одним, намекнет другим, пообещав в будущем кому лен, кому титул. Шотландцы не меньше прочих падки на лакомую приманку. Притом они легковерны и скоро загораются, Когда перед носом маячит добыча, как-то не хочется думать, что во Франции по-прежнему идет война, а испанский трон еще надо добыть.
— Вы правы, теперь я все понимаю… Я как-то не подумал об этом…
— Вижу, домине, что вы огорчены, — доверительно наклонясь к проповеднику, молвил Чосер. — Поездка Гонта чем-то нарушила ваши планы?
— Я ехал к нему с надеждой на помощь одному достойному человеку, несчастному пастырю, которому угрожает тюрьма.
— Это кто же такой? Уж не Джон Болл ли, бывший священник церкви святой Марии в Йорке?
— Он самый, бескорыстный подвижник, самоотверженный защитник обиженных и обездоленных.
— Я-то слышал о нем совсем иные отзывы. Безумный смутьян, окаянный клеветник, преступный подстрекатель. Уж не знаю, кому и верить… Бормотуны, что расползлись по всем дорогам, смущая покой мирных тружеников, — невинные агнцы рядом с этим попом. Не любовь евангельскую он проповедует, но
