покровительство бесчисленных предшествующих святых, бесчисленных заступников. Или вернее, или в точности христианин видит себя в прошлом, в настоящем, в будущем. Потому что он видит себя в истинной, в настоящей вечности. Христианин смотрит на себя, так сказать, — говорит она, — через взгляд, мнение, покровительство всех былых святых вместе, и всех нынешних святых вместе, и всех святых будущих, которые придут. Это и есть то, что называется общением святых. Однако у нас этого нет, — говорит она. У меня сегодня этого нет с вашей христианской душой. Общение святых берет начало в вечности, в истинной вечности. Оно может затем распределяться по временам, а именно между временами прошлым(и), настоящим и будущим(и). Оно может это делать и делает это безнаказанно. От этого оно не становится менее вечно и истинно единым общением. И в каком-то смысле неразделяемом и нераздельном.
Однако оставим это, — говорит она. У нас этого нет. Я сегодня не имею дела с вашей христианской душой. Я имею дело с вашей языческой душой, потому что я так хочу, и с вашей современной душой, потому что я не могу поступать иначе. Современные люди хотят видеть пучок света, пучок взглядов, пучок мнений, пучок суждений, для которого они были бы и фокусом и предметом одновременно и который шел бы на них, к ним, из бесконечно расширяющегося источника.
Так будет много чести. Это уж слишком. Обычно световые пучки не исходят из бесконечно расширяющегося источника и не концентрируются чудесным образом в некой точке, которая была бы геометрически подобна исходной точке. Физически и геометрически световые пучки идут обычно из исходной точки и подобно метле прогуливаются по поверхностям, по воздушным пространствам, сколь угодно бесконечно расширяющимся. Или подобно кисти художника. Не иначе обстоит дело и с тем световым пучком, так сказать, каким является взгляд поколения, направленный к и на поколение предшествующее. Поколение-апеллянт видит себя одно как фокус. А все последующие поколения оно видит как мощный источник, как бесконечно расширяющийся источник. На самом деле происходит ровно противоположное.
Обратное, и даже перевернутое.
Противоположное. Нынешнее поколение, поколение-апеллянт видит себя одно человеком на линии огня. Оно видит себя одно предметом бесчисленных взглядов, мнений, суждений бесконечно возрастающей бесконечности последующих поколений. Все наоборот. На самом деле каждое из поколений-судей, из последующих поколений одно стоит перед лицом, в присутствии всех ушедших поколений. Тут не человек под прицелом бесконечно возрастающей линии огня. Тут последующий человек, выбивающийся из сил, стреляя по бесконечно расширяющейся линии прицела. Тут не световой пучок наоборот, перевернутый конус, который, исходя из одного и того же источника (только бесконечно расширяющегося), высвечивает одну и ту же точку, падает на одну и ту же точку, бесконечно лучше высвечиваемую, каковая и есть поколение-апеллянт. Тут совсем иная игра памяти. Тут противоположная, обратная, можно сказать, перевернутая временная игра. Это противоположный, обратный, можно сказать, перевернутый оптический механизм, так как он дает прямой, а не перевернутый световой пучок, прямой, а не перевернутый световой конус. Конус света, где свет идет с вершины и падает на основание, а не конус света, где свет идет с подвижного и зыбкого основания и концентрируется на и к вершине. Тут каждое последующее поколение становится судьей в свой черед и бросает одиночный взгляд, одиночный пучок света на постоянно расширяющееся основание. Тут не апеллянт один, а судьи все более многочисленны. Тут судья всякий последующий раз один, а апеллянты все более многочисленны. Тут судья бесконечно меняется, а апеллянт бесконечно возрастает числом. Тут не расширяющийся океан взгляда, освещающего одну точку на берегу, всегда одну и ту же, и освещающего ее все лучше, а взгляд постоянно движущийся, всегда с одной и той же скоростью и в одном и том же направлении, освещающий, как может, бесконечно расширяющийся берег. Нынешнее поколение, поколение-апеллянт, которое видит только себя и не хочет видеть никого, кроме себя, едва умирает, как только уходит, не успев исчезнуть, вступает в конкуренцию как поколение-апеллянт со всеми поколениями, подававшими апелляцию до него, и обращаются они к одному сменяющемуся поколению-судье, к одному поколению-судье за один раз. Ибо оно всегда бывает только одно за один раз. И никогда не бывает одним и тем же. И не только это, но вскоре, но завтра. Оно вступает в конкуренцию, в самый день своей смерти, со всеми исчезнувшими поколениями, со всеми ушедшими поколениями, со всеми поколениями-апеллянтами; со всеми мертвыми поколениями. Но не только: вскоре, завтра оно вступает, как поколение-апеллянт, в конкуренцию с еще новыми поколениями-апеллянтами, то есть с теми самыми поколениями, с теми грядущими поколениями, которых оно считало судьями и которые завтра станут мертвыми поколениями. То есть сами станут поколениями-апеллянтами. Долгая гонка во времени, неизменно обманчивая гонка, всегда впустую, и странное правосудие, правосудие истории, правосудие потомков, и странные судейские и странное судопроизводство, когда очередной судья в мантии бежит за подсудимыми, чтобы самому попасть в разряд подсудимых.
Странный трибунал. И странная скамья подсудимых. Это даже не Бридуазон. Трибунал бежит за подсудимыми. Трибунал бежит на скамью подсудимых. Член суда задирает ногу. Судья поддерживает мантию и перескакивает через барьер, чтобы попасть в разряд обвиняемых, чтобы попасть в разряд мертвых.
Таков изъян. Таков полный и глубинный и осевой и срединный изъян. Изъян не только в качестве сменяющих друг друга поколений-судей. Он не только в их более или менее высокой собственной и личной и так сказать именной ценности и в их более или менее низкой ценности, в роде и виде и сорте и качестве этой высокой или низкой ценности. Он не только в (индивидуальном) определении этих разных поколений, в том, кто они есть. Не только в наличии у них досуга или отсутствии такового, в их положении или расположении. Глубокий изъян в самом механизме удержания в памяти, с которым связана сама возможность к этой памяти взывать.
Кто говорит «взывать», говорит «отзывать», и все это по-прежнему игра памяти.
Nunc autem ??? ??. А ныне. В наши дни последующее поколение, поколение, идущее на смену и подвижное, так сказать прохаживающееся, своего рода выездные королевские суды, передвигающиеся по бесчисленным провинциям, это поколение-судья и поколение-присяжный, это поколение, сведенное к одной точке взгляда, почему вы хотите, чтобы оно стало вашим судьей и вашим присяжным. Если у него хватает мужества, то оно само только и думает, как бы подать апелляцию. То есть подвергнуть великое событие суду истории. Если у него не хватает мужества (если, следовательно, у него нет своего суждения, если, следовательно, оно некомпетентно), если оно не способно создать великое событие и подвергнуть его суду истории, если у него не хватает мужества и, значит, не будет времени, чтобы сделаться и чтобы вы его сделали вашим судьей и вашим присяжным, то вот тот судья и тот присяжный, за которыми вы гнались, в чьи руки отдали свою судьбу.
Или, что более вероятно, эти поколения сами разделятся, раздробятся в какую-то пыль, ибо поколения никогда не бывают цельными (даже если они много более цельные, чем обычно думают), и мужественные люди уклоняются от того, чтобы быть вашими судьями и вашими присяжными, а другие у вас останутся; а мужественные люди целиком займутся тем, чтобы самим сделать какую-то запись, самим создать великое событие, которое они могли бы предложить суду истории.
Жалкие современные люди, — говорит она. Их изъян гак глубок. Их изъян такой законченный. Он проникает в них отовсюду Он вливается в них полными пригоршнями. Он вообще органический, то есть цепкий, связанный через память и запоминание с самим сочленением органического механизма. Так очевидно, что эти несчастные пожелали секуляризовать общение; и что они превратили его в эту жалкую историческую солидарность. Что они пожелали секуляризовать Суд и превратили его в этот жалкий суд истории. И что они пожелали секуляризовать Судью и взяли меня, ничтожную. Меня, самую бренную из тварей и самую нищую, просто царицу бренности. И вот там и там и сям вопят святоши, и кричат о кощунстве, и кричат о позоре, и кричат о богохульстве, и кричат о пародии. Но я говорю: Богословские добродетели сияют так, что их свет пробивается даже сквозь те извращения, каким их подвергают. Они питают так, что их сытная пища подкрепляет даже при тех извращениях, каким их подвергают. Они так чисты, что три их чистоты не исчезают даже в тех извращениях, каким их подвергают. И они так добры, что их доброта проявляется и действует даже в тех извращениях, каким их подвергают. Источник виден и узнаваем даже в трубах. Что мне за дело, — говорит она сердито, — что мне за дело, если эти извращения суть секуляризация. Богу, быть может, угодней, чтобы была извращенная Добродетель, чем чтобы Добродетели не было вовсе. Богу, быть может, угодней, чтобы была секуляризованная добродетель, чем чтобы Добродетели не было вовсе. Да, эти современные люди пожелали изгнать из себя, из своего
