Избранное. Проза. Мистерии. Поэзия

«Наша молодость» появилась как ответ Пеги на «Апологию нашего прошлого» Даниеля Галеви [61] и его анализ «Мистерии о милосердной любви Жанны д'Арк», появление которой вызвало, по словам Б. Бойона, споры «не литературные и даже не духовные, но политические». Вслед за Барресом, Моррас старается причислить Пеги к монархической, антиреспубликанской, националистической, милитаристской правой партии. «Анархист-дрейфусар Пеги, — говорят они, — обратился». Галеви, в частности, считает, что его друг после «дела Дрейфуса» вернулся «к старым религиозным и патриотическим мифам, которыми питалось его детство».

Написанная изначально с целью уточнить страстную «Апологию» Галеви («У меня вовсе нет склонности каяться. Я ненавижу всякое покаяние, кроме христианского»), «Наша молодость» одновременно и ответ Моррасу. Впервые Пеги вступает в публичную полемику, касающуюся его личности: «Справедливость и Истина, которых мы так возлюбили, которым отдали так много, нашу молодость … были не идеологическими… не сиюминутными, они были вечными, живыми Справедливостью и Истиной… В их сердце жила добродетель и… то была добродетель любви».

Пеги пересматривает свой путь в свете веры. Он ни о чем не жалеет в своем прошлом, не вычеркивает ничего из того, что написал. Он свободен от запоздалых сомнений, не сознавая того, что, по существу, он боролся за Христа.

Главная тема этой работы — вырождение мистики в политику, вырождение, которое не обошло и Церковь, раздираемую изнутри модернизмом, идущим от добрых побуждений. Вечное спасение требует действия во времени. Однако верно и обратное — временное действие перестает быть мистикой и вырождается в политику, если стремится к чему-то меньшему, чем вечное спасение.

[Народ, который любил работу]

Как работал этот народ, который любил работу, universus universum, весь народ любил всякую работу, он был труженик и еще больше работник, он наслаждался работой, он работал весь вместе, буржуазия и народ, в радости и здоровье; у него был настоящий культ работы; культ, религия хорошо сделанной работы. Законченной работы. Как целый народ, целое племя, друзья, враги, все противники, все близкие друзья, наливались семенем и здоровьем и радостью, — это мы найдем в архивах…

Мы там увидим, что такое была культура, насколько это было бесконечно иное (бесконечно более ценное), чем наука, археология, обучение, образование, эрудиция и, естественно, система. Мы увидим, что такое была культура в те времена, когда профессора ее еще не растоптали.

[Мир людей, которые больше ни во что не верят]

Сразу же после нас начинается мир, который мы назвали и не перестанем называть современным миром. Мир умников. Мир интеллектуалов, передовых, тех, кто знает, тех, кого не обойдешь, тех, кого не обманешь. Мир тех, кого нечему учить. Мир умников. Мир тех, кто не дурак, не тупица. Как мы. То есть: мир тех, кто не верит ни во что, даже в атеизм, кто ничему себя не посвящает, ничему собой не жертвует. В точности: мир тех, у кого нет мистики. И кто этим хвастает. […]

То же самое неверие, одно неверие касается идолов и Бога, касается и ложных богов, и истинного Бога, античных богов, нового Бога, древних богов и Бога христиан. Одна и та же бесплодность иссушает град и христианство. Град политический и град христианский. Град людской и град Божий. Это и есть современная бесплодность. Так что пусть никто не радуется, глядя на несчастье, постигшее врага, противника, соседа. Потому что то же самое несчастье, та же самая бесплодность постигает и его. Как я уже много раз писал в этих тетрадях, с тех пор как меня не читали, спор идет не между Республикой и Монархией, между Республикой и Королевством, особенно если рассматривать их как политические формы, как две политические формы; это спор не только, не собственно между старым французским режимом и новым французским режимом, современный мир противостоит не только французскому старому режиму, он противостоит, противоречит всем старым культурам, всем старым режимам, всем старым градам, всему, что есть культура, всему, что есть град. Это и вправду первый раз в мировой истории, когда целый мир живет и процветает, как будто бы процветает против всякой культуры.

[Против кого идет борьба]

Спор идет не между героями и святыми; борьба идет против интеллектуалов, против тех, кто одинаково презирает героев и святых.

Спор идет вовсе не между этими двумя родами величия. Борьба идет против тех, кто ненавидит само величие, кто одинаково ненавидит оба рода величия, кто стал официальными представителями мелочности, низости, подлости.

[И вот так, невинно, мы становимся преступниками]

Надо говорить не просто — «Все объясняется», я бы сказал — «Все проясняется этим». Невероятные трудности общественной и частной деятельности внезапно, в свете дня, на ярком солнце, проясняются, когда мы соблаговолим, так сказать, преклонить слух, соблаговолим принять в расчет, просто обратить внимание на то различие, то противоречие, я хочу сказать, то постоянно возникающее разделение, на которое мы только что указали. Все софизмы, все паралогизмы действия, все его парапрагматизмы, — или по крайней мере все благородные, все достойные, те единственные, в которые мы можем впасть, единственные, которые мы можем совершить, единственные невинные, — и однако столь виновные, — проистекают из того, что мы неправильно продолжаем в политической деятельности, в политике, ту линию действия, которую правильно начали в мистике. Линия действия началась, проросла в мистике, забила из нее, в ней обрела, нашла свой источник, свою отправную точку. Это действие было хорошо прочерчено. Эта линия действия была не просто естественной, не просто законной, она была должной. Жизнь движется своим ходом. Действие движется своим ходом. Пассажиры смотрят в окно. Машинист ведет поезд. К чему думать о том, как он это делает. Жизнь продолжается. Действие продолжается. Нить разматывается. Нить действия, линия действия продолжается. И в продолжении — те же люди, та же игра, те же установления, та же обстановка, то же убранство, та же мебель, сложившиеся привычки, — мы не замечаем, как переступили через эту разграничительную черту. По другую сторону, извне, снаружи прошли история, события. И веха позади. Через игру, через историю событий, через низость и грех человека мистика стала политикой, или, вернее, мистическое действие стало действием политическим, или, вернее, политика подменила собой мистику, политика пожрала мистику. Через игру событий, которые не занимаются нами, которые думают о другом, через низость, через грех человека, который думает о другом, та материя, что была материей мистики, стала материей политики. И это вечная и постоянно повторяющаяся история. Поскольку это та же материя, те же лица, те же комитеты, та же игра, тот же механизм, уже работающий автоматически, та же обстановка, то же убранство, устоявшиеся привычки, то мы ничего не видим. Мы даже не обращаем внимания. А между тем то самое действие, которое было справедливым, после этой разграничительной черты становится несправедливым. То самое действие, которое было законным,