Она все еще играет с дядюшкой Январем. С его деревянными башмачками на немецкий манер, покрытыми писаным инеем. И с его деревянными волом и ослом на немецкий манер. Крашеными. И с его яслями, наполненными соломкой, которую ни вол, ни осел не кушают. Потому что они же из дерева. И этой-то девочке дано пронизать все миры. Этой девочке, такой немудрящей с виду. Ей одной, что не дает упасть другим, ей дано пронизать миры. Как той звезде, что привела Трех Царей из недр Востока. К колыбели Моего Сына. Как тому огоньку мерцающему. И вот она одна поведет всех Добродетелей и все Миры. И огонек пронижет тьму вековечную. Кроме Моего взора. В буре, сотрясающей листья деревьев в лесу. И, напротив, в тишине ясного вечера. В песках моря и в звездах, рассыпанных, как пески, в небесах. Любовь, — говорит Господь, — не удивляет Меня. Тут нечему удивляться. Эти бедные творения до того несчастны, что им нужно было бы иметь прямо-таки каменные сердца — иначе как они могли бы не являть любви друг к другу. Как они могли бы не являть любви к своим братьям. Как они могли бы не отводить хлеба, насущного хлеба, от своих уст, чтобы поделиться с бедными детьми, проходящими своей дорогой. И ведь Мой Сын явил им такую любовь. Мой сын, их Брат. Такую любовь. Но надежда, — говорит Бог, — вот что Меня приводит в удивление. Даже Меня. Тут есть чему удивляться. Что эти несчастные дети видят, как идут дела, и все-таки они надеются, что завтра дела пойдут лучше. Что они видят, как идут дела сегодня, и все-таки надеются, что дела пойдут лучше с завтрашнего утра. Это удивительно, и здесь, пожалуй, самое великое из чудес Нашей благодати. И Я Сам не перестаю удивляться. И отсюда следует, что сила Моей благодати и впрямь невероятна. И что она струится из своего источника, как поток неистощимый. С того самого первого раза, как она заструилась, так она и струится до сего дня. В творении Моем, естественном и сверхъестественном. В творении Моем, духовном, и плотском, и снова духовном. В творении Моем, вечном, и временном, и снова, вечном. Смертном и бессмертном. И в этот раз, о, в этот самый раз, от этого самого раза, как она заструилась потоком крови из пронзенного ребра Моего Сына. Какой же должна быть Моя благодать, какой должна быть сила Моей благодати, чтобы эта малая надежда, что меркнет от дуновения греха, что трепещет под всеми ветрами, что обмирает от малейшего веяния, — была такой неизменной, блюла себя такой верной, такой прямой, такой чистой; и непобедимой, и бессмертной, и такой, что загасить ее невозможно; чтобы этот огонек при святыне, неугасимо пламенеющий внутри верной лампады. (Перевод С. С. Аверинцева)
[Надежда не приходит сама]
Вера приходит сама. Вера ходит совсем одна. Чтобы верить, надо только дать себе волю, только смотреть вокруг. Чтобы не верить, надо себя насиловать, мучить, пытать, переламывать. Напрягаться. Перелицовывать себя, выворачивать себя наизнанку, бодриться. Вера совершенно естественна, проста, у нее легкий ход. Она двигается легко. Это наша добрая знакомая, добрая старушка, добрая старушка — прихожанка, добрая женщина из нашего прихода, старенькая бабушка, хорошая прихожанка. Она нам рассказывает стародавние истории, случившиеся в давние времена.
Чтобы не верить, дитя мое, надо завязать себе глаза и заткнуть уши. Чтобы не видеть, чтобы не верить. Любовь, к несчастью, приходит сама. Любовь ходит совсем одна. Чтобы любить ближнего, надо только дать себе волю, только посмотреть, сколько горя вокруг. Чтобы не любить ближнего, надо себя насиловать, мучить, пытать, переламывать. Напрягаться. Причинять себе боль. Перелицовывать себя, выворачивать себя наизнанку. Бодриться. Любовь совершенно естественна, проста, она сама брызжет, у нее легкий ход. Это первое движение сердца. Первое движение и есть самое доброе. Любовь — мать и сестра. Чтобы не любить ближнего, дитя мое, надо завязать себе глаза и заткнуть уши. От криков горя повсюду. Но надежда не приходит сама. Надежда не ходит совсем одна. Чтобы надеяться, дитя мое, надо быть очень счастливой, надо получить, принять великую благодать. Это вера легка, а не верить невозможно. Это любовь легка, а не любить невозможно. Но надеяться трудно. Тихо и со стыдом
А легкость и привычность отчаяния — это великое искушение. [Та, что всегда начинает]
