Избранное. Проза. Мистерии. Поэзия

Все, что делают люди, делается для детей.
И это дети заставляют все делать.
Все, что делается.
Они словно ведут нас за руку.
Так и все, что делается, все, что делают люди, делается для маленькой надежды.
Все маленькое — это все самое прекрасное и самое великое.
Все новое — это все самое прекрасное и самое великое.
А крещение — это таинство маленьких.
Крещение — это самое новое таинство.
Крещение — таинство, которое начинает.
Во всем, что начинает, есть качество, которого нет больше нигде.
Сила, новизна, свежесть, подобно заре.
Юность, жар.
Порыв.
Наивность.
Рождение, которого больше никогда не будет.
Первый день — самый прекрасный день.
Первый день — это, быть может, единственный прекрасный день.
А крещение — таинство первого дня.
Крещение — это все прекрасное и великое,
Если бы не было жертвы.
И приношения Тела Господня.
То, что начинает, — как источник, как корень, с которыми расстаешься.
Как отбытие, как детство, с которым не встретишься больше никогда.
А маленькая надежда И есть та, что всегда начинает.
Это рождение Вечное.
Это детство
Вечное. Что бы мы делали, кем бы мы были, Господи, без детей. Чем бы мы стали.
И ее две старшие сестры твердо знают, что без нее они были бы просто поденщицами.
Старыми девами в убогом домишке.
В жалкой хижине, разваливающейся с каждым днем.
Ветшающей потихоньку.
Старухами, дряхлеющими в одиночестве и скучающими в своей лачуге.
Бездетными женщинами.
Угасающим родом.
А с ней они твердо знают, что они — две плодовитые женщины.
Две женщины с будущим.
Две женщины, которым есть что делать в жизни.
И что с этой маленькой девочкой, своей воспитанницей, они держат время и саму вечность в своих ладонях.

[Он отдал своих детей в Ее руки]

Он думает о своих троих детях, что играют сейчас возле огня.
Только бы они были счастливы.
Разве это не все, чего просит отец.
Он живет для них, просит только о том, чтобы они были счастливы.
Он думает о своих детях, которых отдал под особое покровительство Пресвятой Девы.
Однажды, когда они были больны.
И ему было очень страшно.
Он до сих пор вспоминает о том дне с дрожью.
Как ему было страшно.
За них и за себя.
Мороз его подирал по коже.
При одной мысли, что они больны.
Он понимал, что не может так жить.
С больными детьми.
И женой, которой было так страшно.
Так ужасно.
Взгляд ее был погружен в себя, морщина на лбу, и она не говорила ни слова.
Как больной зверь.
Который молчит.
Потому что сердце у нее сжималось.
Горло у нее было сдавлено, как у женщины, которую душат.
Сердце в тисках.
Горло в чужих пальцах; в челюстях тисков.
Жена сжимала зубы, сжимала рот.
Говорила редко и чужим голосом.
Это был не ее голос.
Так ей было страшно.
И не хотелось об этом говорить.
Но он, благодарение Богу, был мужчиной. Он не боялся говорить.
Он прекрасно понимал, что так это идти не могло.
Это не могло продолжаться.
Так.
Он не мог жить, когда дети больны.
Тогда он совершил поступок (смелый поступок), он до сих пор смеялся, думая об этом.
Он даже немного восхищался собой. И было за что. Он до сих пор вздрагивал.
Надо сказать, он был очень отважен, и это был отважный поступок.
А ведь все христиане могут так поступать.
Удивительно даже, почему они этого не делают.
Взять троих детей и положить их всех троих.
Вместе. Сразу.
Для забавы. Как бы играя.
На руки их матери и кормилицы, которая смеется.
И вскрикивает.
Потому что ей на руки кладут слишком много детей.
И у нее не будет сил их нести.
Он, отважный как мужчина.
Он взял, он взял в молитве.
(Франция должна, народ христианский должен жить).
Своих троих детей, лежавших в болезни, в беде.
И спокойно их положил.
В молитве положил их.