Прежде чем довести прием до конца, выкрутить меч и отбросить его в одну сторону, а Койю — в другую, Хетти успевает еще разглядеть вены на запястьях сестры, натянувшиеся как струны, легкий переход от загорелой на кистях кожи к чуть менее смуглой там, где у благородных деле начинаются кружевные манжеты.
- Хетти, да бей же ты! Бей! Все смотрят.
Никто не смотрит, но лорд Дар-Халем, верховный маршал Аккалабата, знает, что надо ударить. Потому что никто не смотрит, но некоторые увидят. И никакие воспоминания, мелькающие у него в голове, никакие радужные картины далекого детства в которых он, Хетти, и Ко, его старший брат, всегда вдвоем, всегда вместе, не могут заставить его сдержать удар. И не потому, что кто-то заметит, и не потому, что Кимназ и Виридис и короне Аккалабата не на кого рассчитывать. А потому, что карие глаза напротив — это не вечно смеющиеся глаза Ко и даже не глаза прежней злой и насмешливой Койи
Все эти мысли Хетти не думает. Они у него просто есть — все одновременно, в ту единственную секунду, когда еще можно опустить меч.
11 ноября 1504 года со дня пришествия королевы Лулуллы
На что напрашивалась Сола, леди Элла не стала додумывать. С некоторых пор она заметила, что если не додумывать, то и плакать получается реже. А плакать она устала, очень устала. И Рейвен устал. Только в последний год, вопреки сгущавшимся на границах Аккалабата и над головами семейства Халемов (бывшего семейства Халемов) тучам, жизнь в главной крепости богатейшего дариата Империи стала налаживаться, и верховный дар Кауды снова пришел в то состояние духа, которое, как смутно помнилось Элле, следовало полагать для него основным. Естественным и нормальным. Выразилось это в частности в том, что он перестал считать каждую слезинку своей возлюбленной супруги драгоценностью, нуждавшейся в оправе из сочувственных вздохов и охов.
- Я тебя умоляю, — желчно сказал в один прекрасный день лорд Рейвен, заметив, что Элла, по своему обыкновению, собирается приступить к водным утренним процедурам. — Если ты будешь рыдать по каждому ничтожному поводу, то замок обрастет мхом, не успеем мы состариться. А ты знаешь, во сколько обходится ремонт этих ветхих сооружений?
Из всех крепостных сооружений Аккалабата, относящихся к эпохе королевы Лулуллы, замок Дар- Кауда в самую последнюю очередь можно было назвать ветхим. Так что Элла неожиданно успокоилась. Смущенно пробормотав: «Действительно», — она без всякого перехода обратилась к мужу с вопросом практическим:
- Ты будешь сегодня тренировать Некко? — и, получив утвердительный ответ, окончательно успокоилась.
Находиться в состоянии довольства и умиротворенности сначала было леди Элле в новинку. Но постепенно она распробовала и стала находить все больше причин для того, чтобы прекратить или вовсе не начинать плакать. Вечером первого дня, обошедшегося без слез, Рейвен подарил жене ожерелье, служившее живым воплощением непревзойденного мастерства ювелиров Дар-Кауда (то есть такое, равного которому не было бы даже у королевы, если бы не удивительные вещицы из дворцовой сокровищницы, называемые в обиходе «наследством святой Лулуллы»). Когда, всласть покрасовавшись перед зеркалом, леди Элла занялась пристраиванием ожерелья на почетное место в одной из своих шкатулок (каждая из них была размером с походный сундук, с какими сопровождают своих лордов на дальние расстояния оруженосцы-тейо), верховный дар подкрался сзади, запустил обе руки жене в лиф, довел ее быстренько до полного изнеможения и благорасположения, не жалея сил, расцеловал в обе щеки, давая волю не только губам и языку, но и зубам, и пообещал, уже окончательно избавив супругу от всякой одежды, что в случае повторения неслыханного успеха дополнит ожерелье приличествующими перстнями, браслетом и серьгами. Элла, улучив те несколько секунд, в которые муж стягивал с нее туфли, следовательно, она могла говорить, а не только сладострастно стонать, выклянчила еще брошку и пряжку для пояса и сочла, что игра стоит свеч.
Спустя всего две недели комплект драгоценностей был сформирован, а не плакать вошло в привычку.
И сейчас, удовлетворенно разглядывая в зеркале свои белые, пухлые, но не потерявшие аристократичности руки, лицо, не затуманенное ни тенью заботы, всю свою статную фигуру с подчеркнутой хорошо продуманным покроем платья талией, не позволявшей даже заподозрить, что эта деле была матерью двоих детей и ожидала третьего, леди Элла Дар-Кауда ничего, кроме благодушия и полной уверенности в том, что сегодняшний день пройдет так же размеренно и спокойно, как предыдущий, не испытывала.
До тех пор пока не услышала взволнованный голос мужа, только что вернувшегося из столицы: хаяросская резиденция Дар-Кауда нуждалась в ремонте перед зимним бальным сезоном, и лорду Рейвену, несмотря на то, что нежелание вникать ни во что было благородным принципом его жизни, приходилось летать и вникать, что приводило его в еще более желчное и саркастическое настроение, чем обычно.
Но на этот раз Рейвен был не раздражен, он был взволнован. Леди Элла услышала это не только в голосе, но и в стуке его каблуков по ступеням парадной лестницы, по которой он не поднимался сейчас, а взбегал, как мальчишка-тейо, посланный с поручением.
- Элла, где дети? Где они, я тебя спрашиваю?
Почему вдруг встревожился всегда относившийся к детям со смесью отцовской гордости и безразличной холодности Рейвен, Элла догадываться не собиралась. Проще было, как и все в этом простом на удивление мире, спросить у мужа. Тем более, что вот он влетает в комнату — с выражением глаз, которое очень-очень Элле не нравится. Это даже хуже, чем было, когда Меери сдавался Китти.
- Дорогой, что с тобой? — ласково начинает она. — Все как обычно. Креч в саду. Некко гостит у тетушки Койи в Умбрене.
Рейвен как вкопаный останавливается посреди комнаты, и рука Эллы, протянутая к нему, застывает в воздухе.
- Значит, в Умбрене, — произносит он обреченно, будто ему только что после сорока лет тюремного заключения зачитали смертный приговор. — В Умбрене.
- В Умбрене, — растерянно повторяет Элла. — Он же еще при тебе улетел. Он всегда лета.
- В Умбрене, — голос и вид у мужа жалкие, даже хуже, чем после поединка Меери и Китти. — Элла, Эллочка, девочка ты моя.
Он шагает навстречу протянутой руке Эллы, которую та все никак не может опустить, натыкается на нее как слепой, находит своей огромной ладонью, сжимает пальцы. Элла не понимает уже совсем ничего, но доверчиво прижимается к мужу, тычется носом между ключицами, шепчет ласковое — этому большому, самому сильному и надежному человеку, который у нее один в мире, который один способен спасти, защитить, объяснить, что в конце концов происходит. Она ведь так плохо все понимает, она так плохо во всем разбирается, и, если он не будет ей объяснять и о ней заботиться, она погибнет. Только почему он так