искр и, заваливаясь с треском и гулом, обдавало всех жаром и головешками.
— Штаны затяните потуже! — кричал Голованов. — Не то вернешься домой с головешкой вместо этого самого. Баба прогонит.
Ему отвечали нанайцы:
— У тебе, наверно, все усохло. Бояться не надо.
— Га-га! Вот это по-нашему, — довольный собой, гоготал Голованов и снова покрикивал: — Лопатами шуруйте, ребятки! Главное, корневища подрубайте, где горит! Чтоб огонь низом не пошел.
Коньков, казалось, позабыл и о лесном складе Боборыкина, и о самом бригадире Чубатове, и о плотах — о всем том, за чем приехал в эту таежную глухомань; он преданно повсюду поспевал за Головановым и по первому слову его кидался с топором или с лопатой на огонь.
— Так его, капитан! Глуши, бей по горячему месту, — покрикивал Голованов. — Вот это по-нашему. Молодец!
Старик был неутомим; то с шуткой, то с матерком подваливал он одним ударом топора высокие сосенки да елочки, а Коньков, ухватившись обеими руками за комель, оттаскивал срубленные деревья подальше от пожара.
Удэгейцы также азартно и ловко подрубали корни, сносили валежины, бегали с ведрами и засыпали песком горящие лежбища палого листа и всякой прели.
Меж тем незаметно сгустились сумерки; очистились вершины деревьев от дымной завесы, и в просветах от поваленных сосен да елочек заблестели на небе звезды; все стихло — ни возбужденных криков людей, ни огненных вспышек, ни треска горящих сучьев, только редкие головешки, присыпанные песком, все еще чадили жиденькими струйками, но дым пластался понизу возле корневищ, перемешивался с вечерним туманом.
— Баста! — сказал Голованов. — Шабаш, мужики! Хорошо поработали. А теперь вниз, к реке. Мойтесь! Не то впотьмах за чертей сойдете.
— Вместе пойдем! — сказал ему Коньков.
— Ступайте, ступайте! Я еще пошастаю тут. Кабы где не отрыгнул огонек-то. А вы там удэгейцев попытайте.
Люди спускались по крутым откосам к реке, цепляясь за мягкие ветви жимолости и черемухи, у воды шумно плескались и возбужденно переговаривались.
— Кто же тайгу поджег? — спрашивал Коньков.
— Никто не поджигал, сама загорелась.
— Как сама?
— От склада огонь перелетал. Ты что, не соображаешь?
— А склад отчего загорелся?
— Сторож знает такое дело, — ответил старик-удэгеец.
— А где он?
— Я не знай.
— А кто знает?
— Никто не знай такое дело, — ответил другой старик.
— Куда же он делся? — удивился Коньков.
— Его пропадай…
— Что он, сгорел, что ли?
— Не знай.
Вдруг Коньков увидел идущего навстречу по речному берегу старого знакомого Созу Кялундзигу.
— Соза Семенович! — кинулся к нему Коньков. — Ты что здесь делаешь?
— Председателем артели работаю, — отвечал тот с улыбкой, радушно здороваясь с капитаном.
— Ты ж на Бурлите работал! — удивился Коньков.
— И ты там работал, — невозмутимо отвечал Соза.
— Твоя правда. Скажи на милость — вот так встреча! — Коньков все улыбался и, словно спохватившись, спросил озабоченно: — Вы что, в самом деле не нашли сторожа?
— В самом деле пропадал сторож. Куда девался — никто не знает. Утром на складе был, а когда пожар случился — пропал.
— А Боборыкин где?
— Тот ездил на запань. Когда возвратился — склад догорал.
— Ничего себе пироги, — сказал Коньков и после паузы добавил: — Ладно, разберемся.
5
Ночевать пригласил его Кялундзига. Попутно зашли на лесной склад: ни Боборыкина, ни сторожа — тишина и пустынность. Один штабель бревен сгорел начисто, и на свежем пепелище дотлевали мелкие колбешки. Но они уж никого не тревожили — тайга была далеко от них, а уцелевшие штабеля бревен еще дальше. Коньков носком сапога поворошил кучки пепла — ни искорки, ни тлеющего уголька. Все мертво.
— А отчего колбешки дымят? — спросил он Кялундзигу.
— Это они остывают, дым изнутри отдают. Огня уже нет, — ответил тот спокойно.
— Ты все знаешь, Соза, — усмехнулся Коньков.
— Конечно, — согласился Кялундзига.
Эта невозмутимость Созы, его спокойная умиротворенность и уверенность, что все идет по определенному закону, который знают старые люди, всегда умиляла Конькова. «Ну а если явное безобразие? А то еще преступление, тогда как?» — спрашивал его, бывало, Коньков. И тот невозмутимо отвечал: «Спроси стариков — все узнаешь».
— Надо бы Боборыкина допросить, — сказал Коньков.
— Ночью спать, надо. Утром чего делать будешь? — возразил Соза.
— И то правда, — согласился Коньков. — Поди не убежит он за ночь. Не скроется.
— В тайге нельзя скрыться. Это тебе не город, понимаешь.
— Ну, ты мудер, Соза! — засмеялся Коньков.
— Есть немножко.
Дома их встретила приветливо Адига, жена Созы. Она уже знала, что Коньков здесь, что тушил пожар и что ночевать придет конечно же к ним. Поэтому на столе стояла свежая красная икра из хариуса, шумел самовар и рядом с чашками и блюдцами поблескивали хрустальные стопки. Она службу знает, отметил про себя Коньков, увидев стопки для вина. Адига поклонилась ему и протянула руку.
— Вот уж встреча, так встреча! — с радостью пожал ей руку капитан. — Лет десять не виделись, а вы ничуть не стареете.
— Некогда стареть — работы много, — Адига кинулась к буфету, достала бутылку водки, поставила рядом с самоваром.
Она и в самом деле выглядела молодо, несмотря на свои пятьдесят лет, — лицо округлое, гладкое, как ядреный желудь, сама легкая, подвижная, в черном шелковом халате-тегу с красным и зеленым шитьем по широкому вороту и подолу, в меховых тапочках, опушенных беличьим мехом.
— Умываться будете? — спросила она.
— В реке плескались, — ответил Соза, снимая пиджак.
— Тогда проходите к столу, — сама нырнула в кухню за цветастую в ярких полосах занавеску и в момент обернулась, неся шипящую сковородку жареного мяса.
Да и Соза выглядел молодцом — волосы черные как смоль, без единой сединки, усики аккуратно подстриженные, сухой и жилистый, как матерый спортсмен. Он налил водки себе и Конькову.
— Какие новости на Бурлите?
— Все как было.
— По-старому живут?
