немедленной сублимации. Слава богу, снимок — только по пояс, и ниже для Глафиры ничего не существовало, кроме тумана девичьих грёз.
Впрочем, в Тихонове Глаша тоже быстро разочаровалась. Она подходила к нему со всей любовью, которая только имелась в безразмерном сердце, — и гладила фотографию, и целовала, даже пыталась кормить с ложечки, но заслуженный эсэсовец оставался глух, как стена сарая, в котором его откопали. Даже не подмигнул ни разу! Так и смотрел с комода каменным взглядом решительного нордического лица мимо изнывающей Глаши, в сторону крупнейшего в Европе свинарника.
Глафира обиделась, утёрла слезы. Прокляла навеки чёрствую мужскую любовь! Вместе с ней и бессердечного эгоиста Тихонова, засалившегося от поцелуев до чумазой неузнаваемости.
— Это все мужики сволочи такие! — наставляла Глафиру лучшая подруга, успевшая годом ранее выскочить за Федьку Куролесова. — Все до одного! Ты им любовь, они тебе футбол с рыбалкой… Я вон своего уже год скалкой колочу, хоть бы слово благодарности сказал, скотина такая!
Глаша слушала опытную подругу и, вздыхая, вытирала красные глаза платком, по инерции размышляя — как там бедный Тихонов, один в сарае, не кормленный и не целованный.
Кстати, до армии Аполлинария Крутенкова Глафира в упор не замечала — обычный какой-то, без кителя. После демобилизации другое дело — вернулся Аполлинарий Матвеевич в родную деревню весь в орденах — комсомольский значок с левой стороны, — и дрогнуло сердце. Не знаю, как скрипел зубами от досады брошенный Тихонов, но стала Глафира Невеличко захаживать к Крутенковым на огонёк. Благо, поле для женской деятельности имелось, папаня крутенковский тоже сбежал, когда Аполлинарию в утробе не исполнилось и трёх месяцев. От помощи по хозяйству кто откажется?
Аполлинарий Матвеевич не такой красавец, как Штирлиц, но пылче фотографии — точно. Предложение Глафире сделал решительно, со свойственной изобретательностью, на промятом диване, с которого глядел на звёзды через трофейный бинокль деда Игната.
После девяти месяцев раздумий родила Глафира сына Никиту и переехала в избу Крутенковых. Бывший агроном написал на тетрадном листочке удостоверение, что, данной ему властью человеческого гражданина и именем сельсовета, он назначает их мужем и женой.
Стала Глафира жить-поживать, мужнины рубашки стирать заодно с пелёнками. Всё бы ничего сложилось в бабской судьбе, муж — умница, почти не пьющий, сын лапушка, бойкий карапуз, но никак из головы Аполлинария Матвеевича космос не вылазит. Заколотил прочно, скалкой не выколотишь.
Глафира Петровна сильно ревновала мужа к космосу. Пыталась устраивать сцены, но потом смирилась. От бессилия. Так и лежала ночами, мучаясь в сомнениях — кого это нынче муженёк её звезданутый обнимает, причмокивая во сне губами, — то ли грудь её тёплую и розовую, то ли Луну свою, галактически развратную.
Когда Макар Зосимович предложил послать мужа в космос, козу глядеть, Глаша чуть в обморок не упала. Угадал, подлец! Плеснул рассола на старую рану. Все глаза в ночь выплакала, кусая подушку. «Вот ведь кобель непутёвый, — горевала она. — Я ему жизнь отдала, а он и рад, что к космосу своему уходит… Ох, верно Танька говорила — нету у мужиков совести. Не приделал Господь. Вот где пониже, там приделал, а совести пожалел. Наверное, от того, что сам мужик. Была бы богом баба, нашенская, с пелёнками и мужьями-пьяницами окаянными, поглядела бы я…»
Весть о запуске первого человека в космос застала Макара Зосимовича Ширяева за вырезанием свистульки. Пристал к нему конопатый Серёга, Федьки отпрыск, — сделай да сделай! Вот и пришлось философу вспомнить рукоделие. Сначала из сосновой дощечки он сделал коня, но тот получился слишком неказистый. Потом из коня Макар Зосимович сделал собаку. Немного подумал и, под любопытными взглядами соседских сорванцов переделал собаку в бобра, до того непохожего, что недрогнувшей рукой срезал лишнее и получил искомый результат — абсолютно гладкую и круглую палочку.
— Так даже красивее, — обрадовался Макар и вручил свистульку лупоглазому Серёге. — На, владей, дырки завтра доделаю.
К дому Аполлинария Матвеевича пошли первые зеваки, желавшие поближе посмотреть на исторический запуск. Макар Зосимович отряхнул стружку, спрятал в карман складной нож и, вздохнув так, словно самому предстояло лезть в безвоздушный космос, направился к калитке.
Аполлинарий Матвеевич уже поднялся. Выкурив две цигарки, ходил по избе, волнуясь и постукивая сапогом в пол.
— Ну чего ходишь? — сердилась Глафира, не сомкнувшая за ночь заплаканных глаз. — Чего ходишь?
— Да гвоздь, зараза, насквозь прошёл. С таким не то что в космос, до Лопатова не дошагаешь.
— Ну и не ходил бы, — опять заревела Глафира. — Тебе что, со мной плохо?
— Глаша…
— О сыне бы подумал!
Оправив ладонью рубаху, Аполлинарий Матвеевич веско поглядел из-под бровей на жену. У самого с утра на душе кошки скребли, доставали до печёнки.
— Я быстро, — сказал он. — Без козы плохо. Народ мне поручил, не могу же на них наплевать.
Стали подтягиваться первые очевидцы — стояли почтительно на крыльце, шушукаясь. Это вчера к ассенизатору можно было просто зайти и похлопать по плечу — как, мол, дела, земляк? К первому космонавту Косой не завалишься. Робел народ, не каждый день соседа на орбиту провожаешь.
Сборы в космос прошли по-военному коротко. Глафира нажарила в печи гренок, выпросила у Таньки шмоток сала и стала завязывать мужнину котомку, положив под самый узелок бутылку с клюквенной настойкой. Сергеевна принесла свежего укропа с огорода, Сидор Петрович дал ржавую банку сгущёнки, припасённую ещё при коммунистах, Федька Куро-лесов вручил стёганую душегрейку, драную на локтях, но ещё довольно приличную.
— Вдруг Коломийцев не врёт? — сказал он. — А то там и правда, как на полюсе.
Самый ценный подарок вручил дед Игнат. Всё утро рылся в сарае, раскидывая старые хомуты, ржавые кресала и горы ветоши, пока не нашёл под кучей мусора старую, советскую каску без ремешка. Отменный котёл! Образца тридцать восьмого года, в таких на Халхин-Голе нипончуру гоняли.
— От сердца отрываю, — протянул каску дед. — Совсем новая, только раз простреленная. Для себя берёг, по грибы ходить. Но тебе сейчас нужнее, факт. Носи, значит, чтобы голову об звёзды не ушиб.
Аполлинарий Матвеевич расчувствовался, крепко пожал руку, спрятал каску на дно вещмешка, сунув макушкой вниз, чтобы не износить полезную вещь раньше времени.
После такого царского подарка остальные дарители засмущались, но Аполлинарий Матвеевич принял всё с чистым сердцем и благодарным словом. Последний дар — два охотничьих патрона от Макара Зосимовича — мог пригодиться космонавту для растопки костра или обмена на хлеб и сало.
Закончив сборы, присели на дорожку.
— Ой, бабы, — завыла в голос Глафира, нарушая тишину эфира. — А как не вернётся-то? Что, если заблудится?
— Цыц там, — обрезал дед Игнат. — Где там блудить? Баб нету, одни мужики. Да и не пропадёт, сейчас везде цивилизация, люди в космосе разве что лбами не стукаются, американцы с японцами.
— Три, два, один… Ну, с богом.
Аполлинарий Матвеевич попрощался с жующей сено Калошей, надел вещмешок, взял лыжи и потопал на околицу, волоча хвост идущих на почтительном расстоянии односельчан.
— Стойте, — дед Игнат нагнал процессию за колодцем. — Главное забыли!
— Чего?
— Название дать! В космосе без названия нельзя.
— А что думать? — сказал Замеряйлов-младший, торжественно трезвый. — Пускай будет как на земле, так и в космосе. «Аполлон»!
— Двадцать восемь, — добавил Макар Зосимович. — «Аполлон-28».
Аполлинарий Матвеевич Двадцать Восемь поклонился односельчанам на три стороны, поцеловал в
