С мучительным чувством вспоминаю свой наряд, в котором проходила моя первая ужасная любовь… Специально, что ли, издевались боги, подкидывая соответствующий случаю наряд? Это было, когда я поступил уже в институт — и родители, чтобы вознаградить меня за мои успехи, приобрели мне серый, негнущийся, словно из кровельного железа, плащ — и к нему нежнейшую, из какого-то воздушно-розового шёлка, кепку. Я и сам почувствовал сразу, что наряд неудачный, но и любовные дела мои шли крайне неудачно — такая полоса! Сколько я, вздыхая, стоял перед зеркалом, то лихо заламывая тот удивительный крепдешиновый картуз, то перегонял с бока на спину суровые складки под поясом… со вздохом 91 я понял, что если сделан какой-то шаг по отношению к влияниям моды, то это был шаг назад. Наступало время идти в институт. Родители пили чай в первой комнате… я понимал, что если надеть прежний, более-менее нейтральный наряд, то они будут огорчены. Я мужественно направился в свой тяжкий путь.
Влюблён я был в учившуюся на факультете электроприборостроения — ФЭПе — Таню Бологову… ангельское нежное личико, пышные ореховые волосы, тонкая, гибкая, время от времени поднимающая свои волшебные руки к своим пышным кудрям… трепетный, сбивающийся голос… впрочем — сбивался он больше у меня.
Вечером того же дня я мотался вокруг неё, сопровождая к дому — переходя, кажется, Большой проспект, в своём железном плаще, всё время снимая-надевая свой нежнейший картуз, что-то быстро и как бы иронически бормоча — в общем, пытаясь стремительностью движений скрыть недостатки в одежде. По её отчужденности, по её явному неуспеванию — и нежеланию успевать — за моими лихорадочными киданиями я уже чувствовал, что всё пропало: она всё реже поворачивалась ко мне и перестала отвечать на холерические мои речи, замыкаясь в себе. Помню проклятое ощущение прямо чугунного этого плаща, скребущего по тротуару… для похорон любви невозможно было найти удачней наряда! И вот я стою уже один, нелепо отражаясь в тусклой витрине углового магазина. Поворачиваюсь, со вздохом ухожу.
Правда, больше такого позора я не помню… а вообще, если обдумывать эту тему, можно сказать, что должна же, чёрт возьми, быть какая-то поддержка со стороны, хотя бы со стороны одежды!
Но — глупо думать, что наше поколение совсем убито, совсем уж без моды и наслаждений!.. Ах — нельзя выделиться вверх? Так мы выделимся вниз! Сделаем моду из нарушения обычной формы одежды!
Все мои ровесники, конечно, помнят, как нарушающим элементом стал свитер. В набор приличной одежды он никогда раньше не входил: так — для труда, для холода, для леса… И вот — появиться в свитере — просто в свитере, или даже в свитере под пиджаком. Мало кто помнит это время в деталях… и мало кто вспомнит — какой это был важный сдвиг… И не только время менялось — это в воздухе что-то менялось — можно было ходить немножко вольнее! Тут — я должен сказать комплимент советской промышленности, и пусть она, не привыкшая к комплиментам, получит его! Правда, этот её плюс заключался в… неповоротливости, но как знать заранее — что именно окажется неожиданно полезным… Уже ясно, что свитер в такой ситуации — не просто для тепла, а как бы демонстративно, с вызовом — явление опасное, чуждое… в свитерах ходили смутьяны… там было недалеко уже и до бороды. Но советская промышленность продолжала выпускать свитера! То был, пожалуй, единственный случай, единственный её медовый месяц с прогрессом. Потом она снова заняла своё место: на страже вчерашних (и позавчерашних) устоев. Но долго ещё свитер служил формой отличия человека неофициального. В свитер — бедно, но вызывающе одевалась вся демократическая волна тех лет: и физики, и лирики, и художники, и геологи, и туристы… а что они там пели, собравшись у костров? Проконтролируй! Впрочем — геологи и туристы надевали свитера и раньше, но так… а теперь уже это был знак, наша форма!
Потом, ясное дело — ко всему, с риском завоёванному авангардом, приходит за какие-нибудь одно- два десятилетия и мещанство, сперва ненавидящее всё новое, но постепенно (не особо, правда, стремительно) к себе это забирающее… но это уже не то: пальто, да не то, Федот, да не тот, метод, да не этот!
Появились нейлоновые, яркие, престижные свитера-водолазки, красочных цветов… то была уже, скорее, не одежда изгоя, а знак массовости, «причастности к вкусному корыту». Наше общество опять нас несло непонятно куда!
Наступал век нейлона, который, к счастью, занял не век, а гораздо меньше. Нейлон победил быстро и всех — самые ярые реакционеры сопротивлялись недолго. Вдруг стала непонятна и неудобна вся предыдущая жизнь — что же мы
Прошло немало счастливых лет, прежде чем стали просачиваться высокомерные слухи — что нейлон вовсе не является на Западе высшим шиком, что миллионеры вовсе не мечтают о нейлоновых рубашках — наоборот, в непродыхаемом нейлоне ходят исключительно нищие, которым, ночуя под мостами, удобно стирать свою единственную рубашку.
Опять перед нами встала необходимость найти какой-то свой знак в одежде, знак отличия своих — в нейлоне ходил и ты, и человек, который громил с трибуны всё живое, что появилось в десятилетие его правления — и отчасти благодаря ему самому.
Стали возникать чёрные рубашки — разумеется, у нас они не были связаны с фашизмом, наоборот — были протестом тоталитарщине. И тоталитарщина вздыбилась: что за чушь? Рубашка, символ
— Мы не такие! — в этом был единственный смысл этого маскарада. Шли годы. Приходили времена, когда носить на себе что-то самолично покрашенное тобою в тазу становилось позорным. Шло уже кой-чего получше. Запад уверенно распространял своё влияние, которое, я думаю, не было тлетворным, но было (по крайней мере, у нас) диктаторским: так, и только так — вынь да положь!
Настало безумие джерси. Мужчины страстно стали мечтать об обладании тёплой красивой джерсовой рубашкой, аккуратно застегивающейся, приятных, солидных цветов… Разумеется, их не было. Так было заведено (и тогда, и сейчас), чтобы не было самого главного, чего хочется сильнее всего, без чего нельзя причислить себя к приличному обществу, показаться в нём. Таковы уж наши особенности. Ищи! Продавайся! (но не в том смысле, как на Западе! В том смысле, как у нас).
Москва оказалась воротами на Запад… в столице всегда собирался шустрый народ!.. и вот уже все, кто хотел, одевались шикарнее, чем (абсолютно равнодушные к одежде) заграничные миллионеры. Вот и пришёл рай — хоть, к сожалению, не для всех.
Ах — у вас власть, у вас все послы!.. А у нас, в Питере, фарцовщики! Мы вырвались вперёд! Ленинград стал экстравагантней (и криминальнее)… Ах, Невский, Невский, кого ты не волновал!
Я — увы! — и тут к кардинальным шагам не был способен — но с наслаждением надел первый в своей жизни костюм, в котором вдруг почувствовал: Вот… это я! Это был прекрасный, гладкий, твёрдый финский костюм, как тогда говорили — цвета мокрого асфальта. Его мне предоставил гораздо более решительный, чем я, мой друг по институту Серёга Клюшников.
Я впервые, как в зеркале, увидел себя в этом костюме — таким, каким хотелось мне
Потом пошло следующее роскошное пиршество — время замши — и солидно-коричневой, и лимонно- нежной. Сейчас она вдруг исчезла так же почти внезапно, как появилась, — но тогда она царственно цвела — и каждый при некотором усилии (иногда, правда, немного криминальном) мог найти точное, своё.
