тогда не поздоровались. Вскоре Поляков выехал в командировку в Москву, несколько дней назад вернулся и сегодня, под вечер, зашел в буфет.
В новом сером пальто и кепке, он с минуту постоял в дверях, разглядывая похудевшее лицо Полины, зардевшееся при его появлении, затем — когда последний покупатель вышел — подошел к буфету.
— Здравствуй, царевна-недотрога! Ты что это похудела? Болела?
— Нет, что вы! Здравствуйте, — невпопад отвечала Полина, и ей казалось, что Поляков стиснул ей не руку, а сердце: так часто оно колотилось.
— Ну, как живешь?
— Спасибо, ничего. — Поля одергивала, халат и старалась не встречаться с черными, обжигающими ее глазами.
— Да, давненько мы не виделись. Ты тогда в кино была с мужем?
— Муж.
— Так и не говорит, значит?
— Нет.
— А я с женой был. Видела?
Поля промолчала.
Заглядывая ей в лицо, Поляков усмехнулся, понизил голос:
— Вот мою да твоего бы — вместе.
— Семен Авдеевич, вы что! — вспыхнула Поля.
— А что? — продолжал посмеиваться Поляков. — Мы-то с тобой разве не пара?
Губы у Полины дрогнули, Поляков заметил, заговорил громко, привычно:
— За работой твоей слежу — молодец! К маю снова премируем.
— Спасибо.
— Чего спасибо — за дело! Был я вот в Москве — знаешь, как скоро разворачиваться будем? Карточки отменят, свободная торговля! Завалим тогда товарами, только торгуй! Жалобы пишут? — кивнул Поляков на клеенчатую тетрадь, висевшую на шнурке сбоку от витрины.
— Есть, мелочь всякая, — приходя в себя, отозвалась Полина. — Спасибо не скажут, а это разве долго.
— Покажи.
Поляков бегло просмотрел записи и, оглянувшись, разорвал тетрадь, сунул в карман.
— Семен Авдеич! — ахнула Полина.
— Спокойно, спокойно! — остановил Поляков. — Завтра получишь чистую.
Он взглянул на часы, преувеличенно громко удивился:
— Смотри — семь! Закрывай, чего же ты? Провожу немного — не прогонишь?
— Как хотите, — осторожно ответила Полина.
На улице она оживилась, скованность ее исчезла. Наедине с Поляковым Поля всегда чувствовала себя неловко, неуверенно, словно опасаясь чего-то. А здесь шли люди, ранние сумерки были полны голосами, движением, скороговоркой ручейков.
— Весна! — взволнованно вглядывался Поляков в этот беспечальный весенний мир. — Душа поет!
Он взял Полю под руку, она, словно невзначай, отстранилась.
— Осторожно! — тут же воскликнул он.
Поднимая брызги, прошла машина. Поляков потянул Полю в сторону, крепко зажав ее локоть, да так и не отпустил. Поля снова попыталась высвободить руку — Поляков, беспечно рассказывая о Москве, прижал локоть крепче.
Поля свернула в сторону — по этой улице ни она, ни Федор обычно не ходили, вряд ли здесь могли встретиться и знакомые. Да ничего в этом плохого нет, немного пройдет, поговорит с человеком — и все.
На перекрестке ручей растекся, синий снег предательски набух. Прежде чем Поля успела оглядеться, Поляков подхватил ее под мышки, стиснув грудь, и рывком перенес на мостовую. На какую-то секунду Полину обдало запахом табака, одеколона, теплом сильного тела. Хорошо еще, что было темно, — лицо ее горело.
— Закурю! — хрипловато сказал Поляков, ломая одну спичку за другой.
Несколько минут шли молча.
— Ну, как работаешь? — спокойно и просто спросил Поляков. — Накопила немножко?
Поля вздрогнула, мысли заметались.
— Ну, уж и перетрусила! — тихонько засмеялся Поляков. — Я ведь с тобой не как начальник говорю, а как друг. Человек я такой — всем жить даю. Разве мы малое дело делаем? Ого! Народ кормим. И греха тут нет, когда сами кормимся. А как же иначе!.. Хищение, растрата — тут я жесткий, в бараний рог согну! А легонько прикопить, никому вреда не делая, — пожалуйста. Копи, экономь, возможности нечего терять. Только с головой все надо, понятно? Да мужа в свои дела не мешай — незачем!
Поля ошеломленно молчала. Покосившись по сторонам — они проходили переулком, — Поляков притянул Полину к себе, жарко дохнул в лицо.
— Да ты не бойся меня, слышишь! По-плохому не хочу, а руки пока связаны. Понятно?
И не ожидая, пока Поля что-нибудь скажет, легонько оттолкнул ее.
— Ну, прощай, царевна!..
Сразу почувствовав усталость, Поля медленно дошла до дома, тяжело опустилась на лавочку.
Туман опускался все ниже; ручейки, вдоволь наговорившись за день, утихали, и только бессонные льдинки продолжали переговариваться ломкими стеклянными голосами.
Полине захотелось отдохнуть, ни о чем не думать, но мысли не давали покоя, ставили прямые, требовательные вопросы.
«Что же все это — сон или правда? Насмешка или всерьез?.. И какое он имеет право так говорить, не спрашивая ее?! А жена у него некрасивая, разве ему такую жену надо?..»
Скрипнула дверь, выронив на секунду полоску света; приветливый голос Насти окликнул:
— Ты, Поля?
Полина подвинулась. Настя присела рядом, глубоко вздохнула:
— Хорошо как — весна!
Полина продолжала молчать, с трудом удерживая желание рассказать обо всем Насте и понимая, что делать этого не следует.
— Ты что сегодня какая? — удивилась Настя. — Слушай, Поля! Давно я хотела тебя спросить: за что ты на меня сердишься?
— Ничего я не сержусь, — поморщилась Поля.
— Вижу ведь я — зря ты говоришь. Как ушла в этот самый буфет, — словно подменили тебя, лучше ты раньше была!
— Все мы раньше лучше были… Трудно мне, Настя, с Федором! — тоскливо вырвалось у Поли.
Настя круто повернулась, вблизи смутно блеснули ее глаза:
— Что ты, Поля! Вернулся с войны, живой — да что тебе еще надо? А не говорит — так это пока, пройдет, верь слову!..
— Пройдет! — горько усмехнулась Полина. — А кто тебе сказал, что пройдет? Сколько месяцев в молчанку играем — ты не знаешь, что это такое. Со стороны все просто, а помучилась бы, как я!
— Что ты говоришь! — поразилась Настя. — Ну, даже не пройдет, так что — разве он от этого хуже стал? Ему-то потяжелее твоего. Неладно ты думаешь! Да если бы мой Леша… — голос Насти задрожал, — какой угодно пришел, только пришел бы — рада бы была, вот как рада!
Полина уже раскаивалась, что не сдержалась и начала этот разговор — все равно ничего путного из него и не могло получиться, — и теперь досадовала на себя и на Настю.
— Не поймем мы друг друга, ты всегда была другая, а сейчас и вовсе, — Полина не удержала раздражения: — пришибленная!
Настя слабо ахнула.
— Ну, спасибо, подружка! — тяжелая холодная обида медленно овладевала Настей. — Только
