речи.
Поджидая, пока девушка запишет журнал, Федор Андреевич с благодарностью и горечью одновременно думал о Казанской. Старушка помнила о нем даже перед смертью, а он не мог прийти хотя бы на три дня раньше!.. Пока это была единственная реакция на прочитанное, мысль о собственном увечье отступила сейчас, и если Корнеев все же брал журнал домой, то только для того, чтобы не совершить в глазах этой рыженькой бестактный поступок: журнал ведь припасла для него Казанская…
На улице все так же ярко светило солнце, но погожий весенний день словно утратил половину своих красок, потускнел…
Прошлое нет-нет да и напоминало о себе внезапными уколами.
Баня в этот предпраздничный день была переполнена. Корнеев не спеша мылся, прислушивался к разговорам. Война, кажется, кончилась совсем недавно, а люди, по годам, по выправке, наконец, по шрамам, которые были у многих, — солдаты, говорили о работе, о каком-то пустяковом происшествии, о выпивках, и хоть бы кто помянул о войне. Должно быть, и впрямь осточертела она мирному по натуре человеку! Обдирая мочалками друг другу спины, люди гоготали, беззлобно шутили. Первые острые чувства встречи давно отволновали, жизнь налаживалась, и люди, привыкнув к тому, что они дома, устраивались, обживались и простодушно всему радовались.
После бани очень хотелось пить. Но, проходя мимо отремонтированного и покрашенного буфета, Федор ускорил шаг. Из открытых дверей буфета доносился смех Полины. К черту, незачем сюда ходить, надо ездить в заводскую баню!
Пройдя несколько кварталов, Корнеев успокоился и уже упрекал себя в малодушии. Подумаешь — ну, и зашел бы! Что ж ему теперь, в другой город уезжать, раз она тут живет? В конце концов все очень естественно: разлюбила — ушла, не крепостная. Может, еще и так случится, что придется детей ее учить. Воображение живо нарисовало: постаревший Корнеев входит первого сентября в восьмой класс, ученики встают и тут же садятся, разглядывая нового педагога. На первой парте, у самого стола, сидит розовощекий паренек с большими серыми глазами и русым чубчиком. Чувствуя, как у него стучит сердце, Корнеев просматривает в классном журнале фамилии учеников и сразу же выхватывает: Корнеев… Хотя, почему Корнеев? Забывшись и не замечая удивленных взглядов прохожих, Федор Андреевич «забормотал». Фамилия паренька будет другая…
— С легким паром! — окликнула Настя, когда Федор Андреевич вернулся домой. Она выглянула из-за занавески — со шпильками в зубах, мелькнули смуглые обнаженные руки — и снова скрылась.
Корнеев снял прилипшую к телу гимнастерку, надел пижаму, зачерпнул из ведра ковш воды.
— Что ж вы воду? Чай вон готов.
Федор Андреевич оглянулся и опустил ковш.
Настя стояла посреди комнаты, освещенная теплым предвечерним солнцем, порозовевшая от смущения и неузнаваемая, с тщательно уложенными вокруг головы косами, в новом платье, облегавшем ее фигуру с небольшой, как у подростка, грудью, в коричневых туфлях-лодочках на стройных ногах. Она была похожа сейчас на прежнюю молоденькую и счастливую жену Алексея, с которой добродушный рослый электромонтер гордо проходил под одобрительными взглядами всего двора.
— Анку на улице не видели? — смущенно блестела синими глазами Настя. — Расстроилась она у меня!
— «Что такое?» — спросил взглядом Корнеев.
— Да что? — засмеялась Настя. — Завтра демонстрация, а младшие классы не берут. Со мной просится, да уж не знаю, как быть. От завода до центра пока дойдет — сморится.
— «Мы с ней сходим», — написал Корнеев.
— Пожалуйста, если можно, — благодарно взглянула Настя. — Она вас не утруднит, только чтоб не потерялась. Я пойду, Федор Андреевич, если уж задержусь — стучать буду.
В комнате сразу стало пусто, солнце завалилось за крыши. У всех сегодня праздничные вечера, ушла на завод и Настя, а он снова один. Федор Андреевич посмотрел в зеркало, висевшее в простенке, невесело усмехнулся. Стареем, Федор! Вот и первые седые волосы на висках…
— Дядя Федя, — вбежала Анка, — меня с собой возьмете?
Корнеев поспешно отошел от зеркала, кивнул.
— Вот хорошо! — затараторила Анка. — Я буду смирная-смирная и никуда не денусь! Даже за руку могу держаться! Мама нам ужинать велела. Садитесь, дядя Федя.
Обрадованная Анка быстро собрала посуду, разлила чай, но мысли ее целиком были захвачены завтрашней демонстрацией.
— Я надену красное платье и новые ленты. А вы костюм наденете, да? И ордена наденете? Дядя Федя, покажите!
Посмеиваясь, Федор Андреевич послушно достал из чемодана ордена и медали, положил их перед Анкой. По-детски изящные пальчики Анки, чуть пухловатые, с заплывшими розовыми ноготками, осторожно касались яркой эмали орденов, глаза сияли. Корнеев сидел рядом и с задумчивой улыбкой наблюдал за своей маленькой приятельницей.
— А у моего папы не такой орден! — похвасталась Анка.
Она юркнула за занавеску, повозилась там и принесла завернутый в платок орден Славы — серебряную большую звезду на муаровой ленте.
Корнеев взял солдатский орден в руки, невольно посмотрел на фотографию Алексея. Вот так, дружище, думали ли мы, что придется тебе лежать где-то в смоленской земле, а я, немой, буду жить на квартире у твоей жены и вместе с Анкой, твоей кровинкой, разглядывать фотографию на стене?
— Не помню я папу, — тихонько сказала Анка, и в ее глазах на секунду промелькнула недетская грусть.
Федор Андреевич бережно завернул орден Алексея, ласково погладил светловолосую головку.
Путешествием с дядей Федей Анка осталась очень довольна. Они посмотрели первомайскую демонстрацию до самого конца, ели пирожки и конфеты, пили фруктовую воду, ходили по парку и теперь, усталые, возвращались домой. Устал, впрочем, только Федор Андреевич, Анка, к его удивлению, по- прежнему весело подпрыгивала и, как только свернули на свою сторону, пустилась бегом.
Корнеев вошел во двор, потрогал по пути зазеленевшие маковки яблонек и кленов, присел на лавочку. Здесь и увидела его Агриппина Семеновна.
Поставив на землю тяжелую кошелку, она утерла концом черного шарфа мокрое лоснящееся лицо, поздоровалась.
— С праздником, Федор! Хорошо ноне на воле, гляди, как парит, как летом!
Избегая ее внимательного, ощупывающего взгляда, Корнеев кивнул.
— А ты с виду ладный, — немножко удивленно сказала Агриппина Семеновна, закончив осмотр и присаживаясь рядом. — Ну, как живешь? Чевой-то ты от меня спиной загораживаешься, на меня тебе сердце не за что держать. Давно хотела сказать, да все не приводилось. Что там промеж вас было — я тут ни при чем, сама не знала. Мне, может, самой тебя жалко — нескладный уж ты больно!
И, встретившись, наконец, с глазами Федора, сожалеюще покачала головой.
— Как же ты такую бабу упустил, а? Оно, может, и ей не больно сладко было, так притерпелась бы, тут уж ты свою мущинскую руку показать должон! А как же! — Агриппина Семеновна снова посмотрела на Корнеева, заговорила с невольным восхищением: — Давно ее не видал-то? Расцвела бабонька, как розан какой!
Что-то, помимо желания и воли, удерживало Федора Андреевича на месте, заставляло его с болезненным интересом слушать.
— На руках ее только что не носит! — пела Агриппина Семеновна. — В шелках ходит, а уж мебели навезли — и столов там и диванов, — ну, скажи, не повернуться! Гнездышко и есть! Окорочек вот несу ей, гостей назвали страсть сколько, не знай уж, где и поместятся!.. Самому-то квартиру в новом доме сулят, стару-то он своей разведенке отказал, по-хорошему… Вот уж как перейдут, обратно комнату занимай. Она, правда, на Полю записана, так и переписать недолго. Сама недавно говорила, зла у нее к тебе нет…
Спохватившись — лицо Корнеева помрачнело, — Агриппина Семеновна перевела разговор, засмеялась.
