Сейчас, сейчас! Тут оно будто… Все временила, чтоб не расстраивалась…
— Где оно?!
Довольно объемный пакет был слегка надорван: должно быть, мать хотела сначала прочесть письмо сама. Впрочем, Шура тут же позабыла об этой, почему-то мелькнувшей мысли, как забыла о стоящей рядом матери, как перестала слышать ее настороженно-выжидательное дыхание.
Письмо оказалось от майора Пересветова.
Пораженный смертью командира и друга, он клялся отомстить за его гибель, рассказывал, каким Андрей был чудесным человеком, просил помнить, что у Шуры и ее дочери (о второй он, конечно, не мог знать) есть верный друг.
К письму была приложена газетная вырезка — большой очерк с портретом Андрея в центре. Шура прочитала статью и несколько минут сидела в каком-то оцепенении. Статья, наверно, была давняя — об Андрее говорилось как о живом и, как все это было непохоже на то, о чем он писал и рассказывал, по обычной своей манере пошучивая! Он был одним из лучших летчиков фронта, садился на поврежденном самолете, выбрасывался из горящей машины с парашютом, и какой же она, Шура, была спокойной дурой!..
Плакать и кричать хотелось ей, — должно быть поэтому дошло до слуха и сознания чье-то тихое, поразившее ее всхлипывание. Надев старенькие очки и держа в отставленной руке газетную вырезку, Анна Семеновна беззвучно шевелила губами, тихонько сморкалась…
Несколько недель Шуре было особенно трудно. Неважно было со здоровьем у нее, долго болела маленькая Женя, по ночам тайком пила сердечные капли Анна Семеновна. Декретный отпуск по необходимости затянулся; когда же наконец все мало-мальски наладилось и Шура впервые внимательно взглянула в зеркало, она не узнала себя. Глубоко запали обведенные черными кругами глаза, в пышных каштановых волосах, в которые любил зарыться рукой Андрюша, заблестели белые нити.
Из горкома комсомола Шура ушла — инструктором отдела кадров горкома партии. В свободную минуту она опускалась со второго этажа на первый, где в двух комнатушках располагался горком комсомола, встречалась со старыми друзьями. Ребята дружно уговаривали ее вернуться, но, побыв немного среди шумной неунывающей молодежи, Шура понимала, что она никогда этого не сделает. Ее молодость кончилась.
Часы пробили два, потом три, а Шура все еще лежала, заложив руки под голову и глядя широко открытыми глазами в черный потолок. Слезы давно высохли, и только чуть саднили тяжелые набрякшие веки.
Да, все верно, все правильно. Она знала счастье, и какое бы оно ни было короткое, оно наполнило всю ее жизнь…
Сквозь сон она еще услышала, как чиркнула в столовой спичка и потянуло папиросным дымком, потом, шлепая босыми ногами, прошла мать — должно быть, подбивать тесто…
— Вот и все, — словно извиняясь за невеселый рассказ, Шура разводит руками. — Работаю, заканчиваю строительный институт…
— Слушай, Шура! — взволнованно говорит Юрий. — Если чем нужно помочь скажи. Помни: мы не чужие.
— Спасибо, ребята, — просто говорит Шура. — Меня вон Вова с Мусей не забывают.
— Ну вот еще — забывают, не забывают! — не очень вразумительно бурчит Вовка и, не меняя тона, так же бурчливо напоминает мне: — Собирайся, скоро поезд. Не может на день остаться! Всегда ему некогда.
— Не могу, Вовка, честное слово, не могу.
— Пойдем все вместе, — решает Шура; она уже снова спокойная, улыбающаяся, на минуту даже кажется, что рассказывала сейчас не о себе, а о другом человеке.
Мы снова идем, взявшись за руки и мешая прохожим. Внезапно Шура останавливается.
— Ребята, я ж забыла совсем! Весной была в Москве, видела Вальку Кочина.
— Девичья память, — немедленно оценивает Вовка.
— Вот так здорово! — досадует Юрий. — А я там сутки болтался. Как он?
— Ну, все такой же! — Лицо Шуры светлеет. — Молодец Валька!
Удача явно начинает сопутствовать мне: находятся наши ребята!
— Адрес помнишь?
— И адрес помню и телефон. — Шура подталкивает Вовку. — Вот тебе и девичья память!
— Давай говори.
Я записываю на папиросной коробке Валькины позывные, прикидываю, когда удобнее съездить в Москву.
— Пошли, пошли, — торопит Вовка. — Не хочешь оставаться — уматывай. Адресок, кстати, я тоже могу подкинуть — Кости Русакова.
— Да ну?!
— Вот тебе и ну! Пиши: Куйбышев, Пристанская…
Я благодарно тискаю толстого потного Вовку, он недовольно выворачивается.
— Не пойму, кто едет: ты или эта милая парочка. — Вовка кивает на ушедших далеко вперед Юрку и Шуру; мы прибавляем шаг. Все, поездки свои я начинаю с Куйбышева — решено!
Шура с Юрием поджидают нас у пристанционного скверика; как только подходим, Шура медленно начинает читать стихи:
Ушам моим становится жарко, я клятвенно молю:
— Ребята, ну не надо. Пощадите!
Это мои старые стихи, когда-то напечатанные и давным-давно забытые. Начинал я, как большинство пишущих, со стихов, поэта из меня не получилось, и теперь тщательно скрываю этот позорный факт в своей биографии.
заканчивает Юрий и вздыхает; дело тут, конечно, не в стихах, а в тех, кого они напомнили.
— Видишь, с каких пор мы за тобой следим, — полушутя, полусерьезно упрекает Шура. — Читаем, помним. Не то что ты.
— А что я?
— Некоторые основания для такого разговора, видимо, есть, — коварно подливает масла в огонь Юрий.
Ох, похоже, пока мы там с Вовкой адреса записывали, они тут промыли мне косточки! Ну сейчас и я выдам им!
И тут последний удар в спину наносит Вовка.
— Жирный стал, толстый! — говорит он, самый толстый из нас. — А если б Юрка не приехал, так бы
