Проспала или завозилась что-то, не помню уже. А ему по утрам подавали машину. Говорю: папа, подвези меня. А он спрашивает: «Галя на чем в школу ездит?» Это моя подружка была, внизу жила. Ни на чем, говорю, она не ездит, пешком ходит. У них нет машины. «Вот и ты пешком иди. Машина, кстати, не наша — казенная». Но я же, говорю, опаздываю! «В следующий раз пораньше встанешь». Так и не подвез…
— Справедливо, — одобрил Валентин, испытывавший какое-то неопределенное, двойственное чувство. С любопытством, даже повышенным, слушал он рассказ о человеке, стоявшем когда-то недосягаемо высоко и поэтому представлявшемся каким-то бесплотным, — теперь он возникал обычным, земным и, в довершение, хорошим; но этот человек был враг, и Валентину казалось, что, даже безучастно слушая о нем, одним только этим, он совершает едва ли не преступление. И все же прервать Светлану он не мог. Валентин понимал, что ей нужно выговориться, поделиться: должно быть, не часто приходилось ей откровенничать с людьми.
— Один раз приехали к нему товарищи из Киева, — вспоминала Светлана. — Все уже немолодые, а веселые, дружные. Друг друга на «ты» зовут и маму тоже. Вспомнили они один случай. Папа назвал его забавным, а по-моему, он не забавный. В восемнадцатом году белогвардейцы схватили его. Ночью должны были расстрелять, но товарищи как-то выручили, отбили. И папа прямо из тюрьмы поехал на какой-то митинг. Домой даже не заехал. А мама знала, что его должны расстрелять. Приехал только вечером. Его ругают, а он руками развел: «Революция, Шура, некогда»… Я сама это слышала, как они рассказывали.
Девушка посмотрела на Валентина потемневшими глазами, с недоумением, с болью спросила:
— Ну как он мог так измениться, Валя? И вдруг — враг народа?
— Не знаю, Света, — честно признался Валентин. Он сам помнил несколько таких громких имен, с которыми до седьмого класса у него связывалось представление об Октябрьской революции, гражданской войне, о Советской власти. Их фамилии мелькали на страницах учебников, газет, на фотографиях они всегда стояли рядом с улыбающимся Сталиным, плечо к плечу; после седьмого класса фотографии исчезли, в новых учебниках о них не говорилось, а если имена их иногда и назывались, то непременно с добавлением этих двух слов. Мрачных и холодных, как дуло пистолета…
— Не думай только, что я после разуверилась во всем. — Короткие волосы Светланы энергично крутнулись, поголубевшие глаза смотрели открыто. — Сколько я хороших людей узнала! В детдоме, в школе, тетя Шура… — Светлана вздрогнула, и теперь Валентин, успокаивая, погладил ей руку. — А здесь, в госпитале? Знаешь, они какие чудесные! Тот же главврач, няни — да все! Хотя нет, не все. Заместитель главного не любит меня. Знаешь, он как меня зовет? «Вольнонаемная такая-то…» А все остальные — Светой…
Валентин слушал, спрашивал сам — ему казалось, что он давно знает Светлану. И очень захотелось, чтобы она жила в Кузнецке, с его родителями — в семье. За этот вечер он как-то внутренне возмужал, и сейчас, когда между ним и Светланой установилась незримая, но прочная связь, единство, он чувствовал себя обязанным заботиться о ней. То, что он мог не вернуться в Кузнецк сам, в голову ему не приходило. В двадцать лет возможность смерти — понятие чисто теоретическое, к себе не применимое. Кроме того, война уже успела основательно помять его, а второй раз, как известно, в ту же воронку бомба не падает; фронтовая эта присказка помогала Валентину сохранять бодрость духа в любой обстановке.
— Что ты, что ты! — решительно не согласилась Светлана. — Никуда я сейчас отсюда не поеду. Работаю, знаю всех, меня знают. Нет, нет!..
Разговор невольно вернулся к прежней теме, настроение девушки словно неуловимо изменилось — кажется, все ее опасения ожили вновь.
— Иди, Валя, поздно, — спохватилась она. — Пойдут с обходом, и тебе неприятность и мне.
— Ты все-таки подумай.
— Подумаю, подумаю, — пообещала Светлана, и потому, как она это сказала, Валентин понял, что настаивать на своем бесполезно.
В понедельник, после похорон, Светлана пришла подавленной, с синевой под глазами. К досаде Валентина, по коридору непрерывно ходили, они только молча поздоровались; вечером же Светлана встретила его сухо.
— Извини меня, хочу пойти отдохнуть. — И, склонившись над пробирками, виновато добавила: — Главврач хотел с тобой поговорить…
В кабинет к главному Валентин шел, раздувая от возмущения ноздри. Так, начальство, значит, вмешалось, подозревают, что он завел здесь скоротечную интрижку! Ладно, сейчас он ему выскажет!.. Разгневанный лейтенант готов был в эту минуту на любую глупость.
— Нуте-ка, снимайте пижамку, — встретил его главврач. — Проверим, как мы вас тут подремонтировали.
Валентин проглотил заранее припасенные слова, молча разделся. Поблескивая стеклышками «чеховского» пенсне, седоусый полковник долго рассматривал и мял хорошо сросшиеся, им же самим положенные швы ниже левого соска и на спине, довольно хмыкал; хитрый старик прекрасно заметил и плотно сжатые губы этого крепкого петушка, и побелевший кончик носа — пусть поутихнет…
— Отлично, отлично, — восторгался он. — Могу вас обрадовать: денька через три выпишем. Можете одеваться.
— Вы меня для этого звали? — не вытерпел Валентин. Хмуря свои несуществующие брови, он стоял обнаженный по пояс, и даже расплывшиеся рябоватые шрамы не портили его ладно скроенного тела.
Лейтенант нравился полковнику, но мальчишка разговаривал явно вызывающим тоном.
— Что? — грозно спросил главврач. — Я сказал вам — оденьтесь.
Вымыв под умывальником руки, он вернулся к своему столу, мельком взглянул на одетого, все еще взъерошенного лейтенанта, незаметно усмехнулся.
— Садитесь. Вот так. Теперь я могу ответить на ваш вопрос. Вызывал я вас и для того, чтобы осмотреть, надеюсь, вы не забыли, где находитесь? И для того, чтобы поговорить. — Полковник поймал взгляд лейтенанта, без обиняков спросил: — Светлана сказала мне, что вы сделали ей предложение. Так?
— Так.
— Надеюсь, вы понимаете, какой это ответственный шаг? И что для нее он имеет, пожалуй, большее значение, чем для вас?
— Понимаю.
— Прекрасно. Теперь вы можете задать мне вопрос: для чего и по какому праву я вас спрашиваю об этом? Отвечу. Весь коллектив вверенного мне госпиталя и я в том числе считаем Светлану своей питомицей. Воспитанницей, если угодно. И принимаем в ней посильное участие. Нет ничего удивительного, что мы хотим знать, достойный ли человек предлагает ей руку и сердце. Может быть, это звучит несколько старомодно, но точно. Светлана — чудесная девочка.
— Товарищ полковник!..
— Подождите,- — остановил главврач. — То, что вы близко принимаете это к сердцу, — я убедился. Так что можно говорить спокойнее. Еще только одно. Вводить ее сейчас в незнакомую семью, одну, без вас — нецелесообразно. Она привыкла к нам, мы к ней — будет умнее, если до поры до времени она останется здесь. — Полковник, будто извиняясь, развел руками. — Вот и все, молодой человек. Верю. И, как в старину говорили, — дай вам бог счастья!
— Товарищ полковник! — другим, взволнованным тоном снова начал Валентин, и ему снова не дали закончить.
В кабинет вошел замполит майор Петров — с левой рукой на перевязи и с четкими, словно по лекалу вычерченными, залысинами на бледном лбу.
— Не помешаю?
— Заходи, Петр Андреевич, — оживленно, стараясь, кажется, скрыть душевное волнение, отозвался полковник. — Очень кстати. Вот лейтенант собрался на нашей Светлане жениться. Одобряешь?
— Дело хозяйское, — майор неопределенно пожал плечами.
— Нет уж, ты не финти! — рассердился полковник. — Давай по-нашему — резать так резать — середины нет.
Майор неуловимо поморщился, присел, собираясь с ответом; вспомнив, что этот человек называл Светлану «вольнонаемная такая-то», Валентин мгновенно проникся к нему острой неприязнью.
