— Лейтенанту я могу сказать только одно, — негромко сказал майор. — Стоит ли ему портить биографию? Вот о чем нужно подумать.
— Да плевал я на это! — взорвался Валентин.
— Погоди! — сдерживаясь, попросил полковник, седые усы его недобро топорщились. — Не понимаю я тебя, Петр Андреевич. Надеюсь, ты не станешь возражать, что Светлана — настоящий советский человек? Светлая душа!
— Вам видней, Сергей Сергеич, вы над ней шефствуете. — Майор говорил осторожно и спокойно. — К каждому человеку внутрь не влезешь.
— Насчет внутренностей — это уж моя область. Не беспокойся. — Полковник резко подсадил на переносье пенсне. — Могу тебя уверить: у девушки такая же красная кровь и такое же чистое сердце. Может, только погорячей, чем у нас. Помоложе!
— Я говорю сейчас только о лейтенанте, — уточнил майор. — Выполняю свой долг, если хотите. Да — офицер, орденоносец, молодой коммунист. Нежелательный пункт в анкете может ему повредить.
— Опять ты об анкете, а не о человеке! — досадуя, полковник пристукнул кулаком по столу. — Женятся не на анкете, а на женщине, это я тебе со всей ответственностью заявляю. Как врач! И нас с тобой, кстати, родили женщины, а не наши добропорядочные анкеты! Что касается отца Светланы, так я его глубоко уважал. Хотя и не знал лично!
— Ну зачем же так волноваться, Сергей Сергеич? — Майор недоуменно развел руками, очень искренне посоветовал: — Некоторые вещи я бы на вашем месте поостерегся высказывать. Даже волнуясь.
— Благодарю за совет! — Побагровев, полковник поднялся из-за стола. — Я уже не боюсь ни бога, ни черта! Мне шестьдесят три года, сударь мой. И надеюсь, что имею уже право иметь свое собственное мнение!
— Вы нынче не в духе. — Майор встал, примирительно улыбнулся. — Я лучше пойду.
— Не смею удерживать!..
Майор ушел; взволнованный главврач пробежался несколько раз по кабинету, остановился перед Валентином.
— Ничего, ничего, юноша! Если любишь — не слушай никого. Счастье и осмотрительность уживаются редко.
— Есть, товарищ полковник! — твердо ответил лейтенант, только сейчас расслабив затекшие, сжатые кулаки.
Через два дня Валентина выписали, для «долечивания», как было указано в свидетельстве, ему дали недельный отпуск. Если учесть время и обстановку, это был царский подарок, скрепленный царственной подписью главврача. Одновременно на три дня, по семейным обстоятельствам, был предоставлен отпуск и лаборантке госпиталя.
Валентин уезжал метельным февральским утром.
— Нет, нет, аттестат посылай родителям, — говорила Светлана и часто отворачивалась от бьющего в лицо снежного ветра.
— Изволь слушаться. Я глава семьи, — пытался шутить Валентин.
В длинной шинели, с новенькими погонами, он уже сейчас, еще не уехавший, казался таким далеким, что Светлана с трудом сдерживала себя. «Только бы не заплакать», — думала она, чаще чем нужно отворачивалась от ветра.
— А если у нас будет маленький? — понизив голос, хотя на пустом заснеженном перроне никого, кроме них, не было, спросил Валентин.
— Тогда и говорить будем. — Глаза Светланы заголубели, она зарделась, зажала Валентину рот мокрой колючей варежкой…
Вернувшись в часть, лейтенант Кочин доложил начальнику о своей женитьбе, выставил старым друзьям три бутылки трофейного рома. Товарищи тепло поздравили лейтенанта и, видимо, никакого криминала в его поступке не усмотрели. Правда, Валентина вскоре вызвали на парткомиссию — поспрашивали, покачали, переглянувшись, головами, но отпустили с миром. Беседовавший с ним в заключение седой как лунь полковник, прощаясь, задержал руку Валентина.
— Знался когда-то вашего тестя, лейтенант, — задумчиво сказал он…
В общем, изменение графы «семейное положение» в послужном списке пока никак не сказывалось. Более того, в конце года Кочин командовал уже батальоном, к двум звездочкам на его погонах добавилась третья.
В конце октября 1944 года Светлана сообщила, что у них родилась дочь Наташа. Батальон в это время стоял на отдыхе в небольшой деревеньке под Белградом. Воспользовавшись этим, комбат устроил маленькую пирушку, а потом, счастливый и захмелевший, долго рассказывал хозяину дома о своей дочери. Старый югослав, понявший единственное слово «дочка», улыбался всеми своими морщинами, ласково подливал русскому офицеру светлое кисловатое винцо…
Дочка, судя по письмам Светланы, росла не по дням, а по часам. Без отца она начала улыбаться, ползать, переболела корью, впервые придавила грудь матери влажным розовым зубиком… В редкие свободные минуты, чаще всего по ночам, Валентин пытался представить себе незнакомого человека, жалел, что он не птица и не может слетать на секунду взглянуть на двух дорогих ему людей. Попроситься в отпуск, когда армия победоносной лавиной катилась по дорогам Европы, ему не приходило даже в голову, оставалась единственная надежда на скорое окончание войны.
Потом война кончилась, солдаты разъехались по домам, а капитана Кочина оставили служить в оккупационных войсках в Германии. И опять получилось так, что об отпуске неудобно было и заикаться. Валентин работал в военной комендатуре, довольно крупный город был разбит союзной авиацией, возвращались тысячи беженцев, которым нужно было дать хлеб и кров; по ночам раздавались автоматные очереди притаившихся на чердаках и в подвалах одичавших гитлеровцев, — все это требовало такта и бдительности, напряжения сил и решительных действий. В иные дни капитан, как и его товарищи, выматывался больше, чем на фронте.
Пока отпуск и демобилизация маячили где-то далеко, Валентин, на этот раз очень настоятельно, посоветовал Светлане переехать к его родителям, в Кузнецк. К его удивлению и радости, Светлана согласилась, решение ускорилось еще и тем, что госпиталь в уральском городке расформировали. Главврач Сергей Сергеевич, писала Светлана, ушел на пенсию, майор Петров уехал куда-то еще раньше.
Следующее письмо пришло уж из Кузнецка. Жена сообщала, что доехали они с дочкой хорошо — там их проводили, а здесь встретили, все устроилось, и пусть он, Валентин, не волнуется о них. Валентин с облегчением вздохнул, порадовался бодрому тону письма. Только много позже, когда ему, наконец, удалось попасть в Кузнецк, он оценил терпеливость и выдержку Светланы. Время изменило его, но он, вдалеке, не учитывал, что то же самое время еще больше изменило ее; понял он это год спустя, а пока оставался в счастливом неведении, — известно, что со стороны все кажется проще…
Еще на школьной скамье, а потом и в пединституте, где Валентин успел проучиться год, он представлял свое будущее как будущее преподавателя математики. В начале 1946 года Валентин отказался от своих планов, решил остаться служить в армии. Как одного из лучших офицеров части, снабдив отличными характеристиками, его откомандировали учиться в военную академию. Так он оказался в Москве, в родном городе Светланы.
Экзамены он сдал успешно — сказалось, что Валентин хорошо знал математику и довольно бегло говорил по-немецки, завтра должны были вывесить списки зачисления.
Накануне Валентин заказал с уведомлением телефонный разговор с Кузнецком и, промаявшись час на переговорной, влетел в кабину.
Слышимость была неважной, но главное, что в трубке звучал живой голос Светланы!
— Света, — кричал Валентин, — сдал последний! Света, слышишь? После зачисления получу отпуск… Ага, дам телеграмму! Собирайся, слышишь? Снимем тут квартиру!.. Как Наташка?
Вспотевший и радостный, Валентин выскочил на улицу Горького, решил съездить в академию — может быть, есть уже и списки.
В коридоре на доске объявлений висел приказ:
