комнату. Отрешенными пустыми глазами следил за обыском и Валентин, разум и сердце отказались понимать то, что он видел.
Сержант подал майору плотную пачку конвертов, перетянутых резинкой, Светлана порывисто подалась вперед.
— Не трогайте! Это письма мужа. С фронта!
— Окажутся не нужными, вернем! — пообещал майор, засовывая письма в планшетку. — Одевайтесь.
— Куда? — едва не закричал Валентин, сорвавшись со стула и заслоняя собой Светлану. — А дети?!
— Дети спят, не кричите, — остановил майор. — Вы невнимательно прочли ордер. Там сказано — на обыск и арест..
— Слушай, майор! — горячо сказал Валентин, ему вдруг показалось, что с его глаз слетела пелена. — Все это бред! Я такой же офицер, как и ты! Коммунист. Ни в чем она не виновата. Нужно же разобраться!..
— Я выполняю приказ. — В непроницаемых, как стена, глазах майора на секунду мелькнуло или замешательство или простое человеческое участие. — Пойдемте, гражданка.
— Что взять с собой? — спросила Светлана.
— Ничего. Пусть муж зайдет утром, справится. Если что нужно — скажут.
— Завтра выходной, — очень глупо, снова перестав что-либо понимать, сказал Валентин.
— Мы работаем без выходных, — ответил майор, и было непонятно, насмешливо или грустно усмехнулся он.
— Не волнуйся, Валя, слышишь? — успокаивала Светлана. — Разберутся, отпустят, никакой вины за мной нет. Наташке скажи, что я поехала куда-нибудь. Татьянке утром свари кашу…
Наставляя мужа, Светлана не теряла самообладания, и только в последний момент, у машины, припала к нему, судорожно всхлипнула.
— К черту! — заорал Валентин, прижимая Светлану. — Берите и меня тогда!
— Тихо, ты! — испуганно и зло оборвал майор, с треском захлопнул дверцу машины.
Едва не сбив Валентина с ног, «Победа» тотчас рванулась с места, выскочила без огней в ворота. В тупом отчаянии Валентин пробежал за ней квартал, другой, и, запаленно хватая сухим ртом воздух, остановился…
Утро не только не принесло успокоения, но, наоборот, все усложнило.
В городском отделе МГБ ему сказали, что Светлану отвезли в Пензу. Оставив детей матери, Валентин отправился на вокзал.
В полдень он сидел уже в небольшом кабинете, напротив бритоголового человека в синем костюме и в галстуке, — на его моложавом чистом лице выделялись красивые, слегка подбритые брови.
Только что отказав Валентину в свидании с женой, человек выдвинул ящик стола, достал знакомую пачку писем; не хватало резинки, которой пачка была перетянута.
— Можете взять, — кивнул он. — По долгу службы я прочитал их. Хорошие письма. — Человек доброжелательно посмотрел на Валентина, по-дружески сказал: — Зря ты, товарищ Кочин, спутался с этой стервой.
Пальцы Валентина впились в ручки кресла.
— В равных условиях за такие слова бьют в морду! — глухо сказал он, опасаясь, что сейчас именно это и сделает.
— Не забывайте, где находитесь! — сдержанно посоветовал человек, его подбритые брови сошлись, вытянулись в подрагивающую струнку и медленно ослабли. — Ладно, я этого не слышал.
— Она моя жена, — голос Валентина сорвался от обиды.
— Так вот о жене. — Человек поднялся из-за стола, поправил безукоризненно повязанный галстук. — Я мог бы, конечно, и не говорить этого. Мой вам совет — обзаводитесь новой семьей.
— Ее убили? — в глазах Валентина потемнело.
— Ну что вы! — улыбнулся человек. — Просто вы вряд ли когда-нибудь увидите ее. И прошу извинить — должен уйти…
Пошатываясь, словно пьяный, Валентин дошел до вокзала, сел в поезд и всю дорогу, ничего не видя, смотрел в окно. Жить ему не хотелось, но даже скороговорка колес, больно отдаваясь в измученном мозгу, твердила о долге: дети, дети!..
Дети же чувствовали себя спокойнее, чем взрослые.
Раскрасневшаяся Наташа играла возле бабушки-дедушкиного дома с подружками и, очень занятая, только оглянулась…
— Мама не приехала?
— Нет… Она скоро приедет. Таня где?
— Спит. А у бабушки голова болит — плачет.
Валентин вытер заигравшейся дочке мокрый нос, поспешно отвернулся.
Утром Кочин зашел к директору школы объяснить, почему не был вчера на уроках; тот, не глядя на осунувшегося почерневшего физрука, огорченно сообщил:
— Получен приказ, Валентин Алексеевич. О вашем увольнении.
— Чей приказ?
— Завгороно.
Кусая губы, Кочин ринулся в гороно.
Девушка-секретарь пошла доложить о нем, неплотно прикрыла дверь кабинета. Через минуту оттуда донесся гневный бас заведующей:
— Скажи, что мы не можем доверять советских детей всякому проходимцу. Так и скажи!
Словно поставив точку, громко пристукнул костыль; кого-то толкнув, Валентин выбежал вон.
Беда редко ходит в одиночку. Вечером этого же дня бюро горкома исключило Кочина из партии: «За сожительство с дочерью врага народа» — так было сформулировано.
— Она моя жена, а не сожительница! — крикнул Валентин. — Мы же регистрировались!..
Ему казалось, что если б заседание вел Санников, бюро никогда бы не приняло такого жесткого решения. По обидному совпадению Михаил Сергеевич впервые за все эти годы получил отпуск и уехал на юг.
— Сдайте билет, Кочин, — строго сказал второй секретарь, проводивший заседание. Валентин хорошо знал его по комсомолу, когда-то они даже приятельствовали; молодой, рано начавший лысеть человек сейчас смотрел на потрясенного Кочина ясными глазами праведника.
Бюро молчало. Трясущимися руками Валентин достал из кармана партбилет, тяжелым взглядом обвел отворачивающихся от него людей. И хотя это были его товарищи по общему делу, в эту минуту он люто, остро ненавидел их, совершивших несправедливость, равнодушно, как ему казалось, выбросивших из партии горячее, преданное ей сердце!..
Для Кочина началась самая трудная полоса в его жизни.
Как-то заметно реже стали попадаться на глаза знакомые, хотя, может быть, и потому, что он и сам начал избегать их; невозможно оказалось устроиться на работу, необходимость в которой почувствовалась сразу. Едва дело доходило до анкеты и автобиографии, как он видел смущенные лица, слышал в ответ извинительное «к сожалению»…
Обойдя едва ли не все учреждения города, Валентин махнул рукой и отправился на погрузочный двор железнодорожной станции. Здесь не требовали ни анкет, ни автобиографии, на следующее утро он уже работал грузчиком. Тюки с кожей, бочки с селедкой и плоские ящики со стеклом — от всего этого к вечеру у него с непривычки разламывало спину, огнем палило ободранные руки. Зато тут же, как и шестеро таких же бедолаг, он получил тридцатку. У Валентина не было никаких оснований отказаться раздавить с ними по «маленькой», заметно, впрочем, через час выросшей; домой он возвращался, пошатываясь, прижимал к груди бумажный кулек и не замечал, что из него вылетают «подушечки»…
Так и пошло. Днем — тяжелая работа, занимающая только руки, но не сердце; вечером — случайные, каждый раз меняющиеся собутыльники у ларька, укоризненные глаза матери и неизменный вопрос Наташи: «А мама где?» Ночью — тяжелая, на больную голову, тоска по Светлане. Валентин понимал, что он
