флагами; замедляют шаги у серебристых динамиков прохожие; длинные и нетерпеливые хвосты у газетных киосков. Что там, на съезде?..
Полчаса спустя оказываюсь в Юго-Западном районе. Москва здесь какая-то молодая, юная, вся устремленная в будущее. Красные многоэтажные махины, составленные гигантскими четырехугольниками, образуют кварталы, сияют зеркальные витрины, по двум магистралям проспекта, мигающим во всю свою пушечную длину красными и зелеными огнями светофоров, движется поток машин. Все это — уже обжитое, вечное. И тут же рядом — стройки. Задрав железные жирафьи шеи, подъемные краны вздергивают в серое небо и бережно опускают на остовы будущих домов контейнеры с кирпичом, огромные плиты, а то и добрых полстены сразу; коротко вспыхивают голубые звезды сварки…
Пятиэтажная школа еще совсем новая, с трех сторон она обсажена молодыми деревцами, заботливо привязанными к сторожевым кольям. Коричневые прутики покрыты зябкой ледяной корочкой.
Прямо в дверях встречает дружный гомон большой перемены, с непривычки он оглушает. Я растерянно оглядываюсь, прикидываю, куда идти дальше, и невольно отшатываюсь — стремительный коренастый мужчина в синем костюме и черном галстуке едва не сбивает меня с ног.
— Вот он какой! — шумит Валька, тиская и целуя меня. — Здорово! Здорово!..
Валька все такой же — кареглазый, с темным чубом, закинутым вправо по давней привычке не расческой, а пятерней или просто резким кивком; с чуточку раздвоенным на конце крупным носом; с редкими, почему-то рыжеватыми волосками на том месте, где полагается быть бровям. В нашем классе он был самым шумным, самым грубоватым и самым, пожалуй, общительным парнем. Не признавая никаких тонкостей, с маху хлопая по плечу, он немедленно ввязывался в любой разговор, тем более — в спор. Спорил страстно, непримиримо, кончик его раздвоенного носа от возмущения белел. Размашистый, непоседливый, Валька не терпел медлительности, активности его с успехом хватило бы на десятерых. В красной футболке с засученными рукавами и развевающимся на ходу крученым шнурком на груди, в синих резиновых тапочках и мятых брюках, он носился по всей школе, всюду успевал. Если создавался музыкальный кружок, Валька становился не только домристом, но еще и старостой кружка; начинали сдавать нормы на «Ворошиловского стрелка» — он ложился в тире, широко разбросив ноги, и, хитро щурясь, уверенно бил в черное яблочко. При всем при этом он очень неплохо учился, по таким дисциплинам, как математика и физика, уступал одному «профессору» — Валентину Тетереву…
…Пока мы идем до директорского кабинета, поминутно останавливаясь и обмениваясь бессвязными фразами, перемена кончается, по школе голосисто разносится звонок. Оживленное лицо Валентина сразу же становится озабоченным, тон — деловитым.
— У меня последний урок. Хочешь — посиди в кабинете, почитай газеты. Или со мной, если хочешь?
— Я с тобой.
— Тогда быстренько.
Чубчики, банты, стриженые маковки, красные галстуки — кажется, что весь коридор стремглав несется навстречу и, поравнявшись, словно наскочив на препятствие, переходит на чинный шаг. «Поправь ремень», «А где носовой платок?», «Какой стороны нужно держаться?» — все эти замечания директор делает на ходу, не переставая разговаривать со мной. Уметь надо!
Из пятого «В» доносится дружный гвалт — впечатление такое, словно там ходят на головах. Но гвалт этот мгновенно обрывается, едва Валентин открывает дверь.
Лихо стреляют откинутые крышки парт, пятиклассники встают и снова садятся. Я устраиваюсь на «Камчатке», благо она свободна. Крутя головами, ребята поочередно разглядывают незнакомого дядю; Валентин листает журнал и демонстративно ничего не замечает — естественное любопытство должно быть удовлетворено, тут ничего не поделаешь.
— Кто хочет отвечать, как сделал домашнее задание?
Сидящая впереди девчушка с белым бантом, досасывая конфетку, поднимает руку, ее молочная шейка с белокурыми колечками волос тянется все выше и выше — во, как хочется ответить!
Мальчуган в среднем ряду сосредоточенно листает тетрадь, острые его плечи опускаются все ниже.
Пройдя вдоль ряда, педагог возвращается к своему столу и вызывает:
— Егоров.
Острые плечи мальчугана вздрагивают. Обреченно вздохнув, он идет к доске, довольно уверенно повторяет условие задачи и начинает «плавать». Простые дроби, и кто только назвал вас простыми!..
В классе проходит шумок, кто-то нетерпеливый отчетливо подсказывает, педагог недовольно качает головой.
— Мы же с вами договорились: не любо — не слушай…
— А врать не мешай! — с явным удовлетворением нестройным хором заканчивает класс.
— Верно.
На помощь к доске вызывается голубоглазая, с тоненькими косичками девочка. Мелок в ее руке бойко постукивает, и вдруг — надо же! — ошибка.
— Подумай, — советует педагог.
Косички на секунду замирают, мокрая тряпка торопливо ликвидирует оплошность.
— Так, — говорит Валентин и поворачивается к классу. — Ведерникова, какую, по-твоему, отметку нужно поставить Гале Андреевой?
— Пять, — щедро предлагает девочка.
— А по-твоему, Катя?
— Четыре. Она сделала ошибку.
— Правильно, — соглашается преподаватель. — Поставим Гале Андреевой четыре.
Галя Андреева, очевидно, к четверкам не привыкла: когда она возвращается на место, губки у нее поджаты, на нежных щеках цветут два красных мака…
Работая, Валентин старается не встречаться со мной взглядом. Почему? Чтоб не рассеиваться?
Только теперь, издали, видно, что время не обошло и его. Стал кряжистее, на мясистом лбу, не разглаживаясь, лежит глубокая продольная складка; когда-то по-мальчишески свежее лицо стало теперь бурым. Сейчас даже кажется, что и шумливость его, напоминавшая былого Вальку, — только минутный всплеск, вызванный неожиданной встречей. По классу ходит спокойный, сдержанный человек, знающий и любящий свое дело…
— Слушай, а ты интересно урок вел, — говорю я Валентину, когда мы с глазу на глаз остаемся в его кабинете. — Молодчина, честное слово!
— Ну да, волновался, как новичок! Хуже, чем комиссия из министерства. Сидит себе, очками блестит и еще что-то записывает! Ну тебя к черту! — искренне ругается Валька. — И Галя вон Андреева из-за тебя четверку получила.
— Да это я задачу с твоими пятиклассниками решал, — признаюсь я. — Решил!
— Поздравляю, — смеется Валентин и озабоченно смотрит на часы. Слушай, инспектор, посиди еще минут двадцать. Сейчас ко мне один папаша явится.
Папаша является в сопровождении классного руководителя, в кабинете открывается маленькое заседание по координации совместных действий против одного недисциплинированного товарища. История довольно обычная: родители на работе, мальчишка большую часть времени предоставлен самому себе, стал плохо учиться, обманывает. Довольно молодой симпатичный слесарь подмосковного завода рассказывает о сыне, волнуясь, с надеждой смотрит на педагогов.
Затем вводят виновного. Длинноногий сероглазый четвероклассник в аккуратно отутюженных брючках стоит, переминаясь с ноги на ногу, иногда тихонько шмыгая носом. Это — не по необходимости, а от внутренней потребности освоиться, обрести уверенность. У него смышленое лицо и беспокойные руки, которые он старается держать по швам.
Сначала докладывает классный руководитель, потом, забываясь и повышая голос, говорит отец, в заключение, с высоты его директорского кресла, Валентин. На узкие плечи мальчишки взваливается непомерная тяжесть горьких обвинений; мальчишка упрямо молчит, и только в углах глаз, набухая, просвечивают слезинки.
Все совершенно ясно, своим дочерям подобных проступков я не простил бы тоже, но сейчас — когда
