«столичной», предупреждает: — Один действуй. Мне нельзя: в ночную идти.
— Мне тоже не нужно, поздно. Где ты, кстати, работаешь?
— На заводе, токарем.
Признаться, ответ разочаровывает меня. Я меньше бы удивился, если б оказалось, что Алексей — директор крупного завода, известный изобретатель или что-нибудь в этом роде. Ну что же, в конце концов жизнь у каждого складывается по-своему, если удастся остаться с глазу на глаз — надо будет расспросить. А уж не разыгрывает ли он? — мелькает вдруг мысль.
Нет. Смакуя, Алексей прихлебывает крепкий, почти черный чай и, занятый уже другой мыслью, одобрительно кивает:
— Съезд — дело хорошее. Приеду. Значит, Юрка Васин — главный конструктор?.. Смотри — толковый парень!
— Не то что некоторые, — подтрунивает Антонина Ивановна; у ее мягких глаз сбегаются лукавые морщинки.
— Во, во, — подхватывает Алексей, — застыдила совсем. Дескать, все в люди вышли, один ты рабочим остался.
— Да будет тебе! — плавно, как-то округло машет рукой Антонина Ивановна. — Вовсе я не так говорила.
— Говорила, говорила! Я уж и так и эдак убеждал — ни в какую! Вот вы, мол, интеллигенция, — что вы даете? Продукт ума. А самим вам продукт натуральный подавай. Который съесть либо на себя надеть можно. Нет, не слушает! Была бы, говорит, помоложе, — развелась да за интеллигента вышла. И дочку с панталыку сбила — по своей же стезе направила. В педагогический пошла, на филфак. Еще один мыслитель на мою примитивную рабочую шею будет.
— Ну, балаболка! — качает головой Антонина Ивановна, карие ее глаза блестят. — Вот что, мужчины. У вас, наверно, есть о чем потолковать и вдвоем, а меня прошу извинить. Надо проверять тетради.
— Иди, мать, трудись. — Алексей провожает взглядом жену — она идет в другую комнату; вдогонку посмеивается: — Авось к старости из тебя Ушинский получится.
У него это очень органично — соединять шутки с серьезным; Антонина Ивановна в этом отношении права: чего бы Алексей ни коснулся — или начнет с шутки или кончит ею. Нравится мне и его манера держаться — просто, сдержанно. Такому бы человеку да хорошее образование. Хотя, по языку судя, читает он много — в этом, очевидно, сказывается влияние жены-педагога.
— Леш, ты после школы нигде не учился?
— Почему не учился? — Большими глотками Алексей допивает остывший чай. — После войны кончил механический техникум. По обработке металла… Теперь, на склоне лет, в политехническом, на заочном, конечно. Третий курс добиваю.
— А почему же ты тогда — токарем? — удивляюсь я.
Алексей усмехается.
— Был у меня с одним большим начальником разговор. Примерно на эту же тему… Я ему и ответил, что часто мы неправильно понимаем смысл образования.
— Объясни, — прошу я.
— Объясню. — От энергичного кивка волосы Алексея падают на лоб. — Скажи мне, пожалуйста: почему это учиться — значит кем-то стать? Я не о молодых, которым нужно приобретать профессию. О тех, у кого она уже есть. Разве образование в этом случае нужно для должности? А не для знаний?
— Но они у тебя больше, чем требуется токарю.
— А это заблуждение, — живо возражает Алексей. — Промышленность оснащается сейчас сложнейшей техникой. Давай завтра съездим на наш завод, посмотри. Такие станки есть — руками разведешь! И уверяю тебя, работающий на таком станке должен знать иногда не меньше инженера. Ты сам подумай. Почему я, рабочий середины двадцатого века, должен обладать только минимумом каких-то производственных навыков? Включить станок, смазать, дать норму — нынче этого мало. Чувствовать металл — одно. Понимать, что с ним происходит, когда он у меня под резцом, — другое. Разве мне мешает, что я, допустим, знаю сопротивление металла?.. Деформации?.. Наоборот. Тогда я не на ощупь, а сознательно определю нагрузку, сменю режим. Не гадаю, а рассчитываю, — это ты понимаешь?
— Понимаю, — киваю я. — Но почему все-таки ты не хочешь стать инженером? Организатором, как ты говоришь?
— И на это отвечу… Организационных дел мне и так хватает. В бригаде, в партбюро, по общественным обязанностям. Вот так! — Алексей коротко чиркает пальцем по горлу. — Зато у меня остается время для главного — для работы. У станка стоять. Вещь делать. Не труд других организовывать, а самому трудиться. Не продукцию других принимать, как контролер ОТК, а самому ее производить. Когда уж состарюсь, тогда, может, в служивые и перейду. А пока — ни-ни!
Поправляя упавшие на лоб волосы, Алексей вскидывает голову — получается это у него как-то задиристо, молодо, — неожиданно спрашивает:
— Что, по-твоему, интереснее: самому писать или редактировать написанное другим?
— Писать, — без раздумий отвечаю я.
— То-то и оно! — довольно смеется Алексей. — Налить еще чаю?
— Нет, спасибо.
— А я себе подогрею. Любитель. Покурим минутку.
Он уходит на кухню; я, разминаясь, хожу по комнате, останавливаюсь у письменного столика, приткнувшегося в углу у окна. Над ним висит большая фотография — десятка полтора черноволосых парней в комбинезонах сгрудились у станка, за которым работает Алексей. Приподняв голову, он улыбается своей широкой добродушной улыбкой.
Вернувшись со стаканом чаю, Алексей становится рядом, объясняет:
— Это в Болгарии. Давненько уже.
— В туристской поездке был?
— Вроде. Ездил к ним на машиностроительный завод.
— Зачем?
— Ну, как говорят, — передавать опыт. По скоростному резанию.
— Вон ты как! — Мне начинает казаться, что я читал где-то о токаре Фомине, не догадываясь, конечно, что это — Алексей. — Слушай, Леша, в газетах про тебя писали?
— Было иногда.
— Ладно, ладно! — смеюсь я, понимая, в чей огород летят камешки.
На письменном столике, сбоку от телефонного аппарата, из-за которого я и решил, что Алексей — какая-нибудь шишка, лежит аккуратная стопка писем.
— Эх, сколько! — удивляюсь я. — И все насчет твоего опыта?
— По-всякому бывает, — неопределенно отвечает Алексей. — Вчера вот из Ленинграда получил. С завода, на котором в войну работал.
— Ну вот, я же помнил, что ты в Ленинград после девятого класса уехал! А как в Тамбов попал?
— Это ты перепутал. Уехал я вместе со своими стариками сюда, в Тамбов. А уж после десятого — в Ленинград. Сдавал в политехнический — из-за твоей любезной литературы не попал. Тройку схватил. Дядя меня к себе на завод и устроил — там и война застала.
— Так ты в блокаду был?
— С первого дня. И почти до последнего. Дистрофиком на самолете вывезли.
— Хорош дистрофик! — смеюсь я, поглядывая на приятеля, похожего в своем синем тренировочном костюме на спортсмена.
— Живуч оказался, — ухмыляется Алексей; держа в руках стакан с чаем, он садится, удивленно качает головой. — А когда в Тамбове с поезда сняли, не поверишь — отец на руках домой отнес. Как перышко был. Одни только ноги болтались… Мать в корыте помыла — как младенца, одели, положили на кровать, а я уже и языком пошевелить не могу…
Отгоняя навязчивое видение, Алексей взмахивает густыми белесыми ресницами, смотрит на меня спокойными ясными глазами.
— Каждый год в отпуск в Ленинград езжу. Чего ищу — и сам не пойму… Юность, что ли, свою?.. Или
