Труднее зима досталась Маше: слегла и третий месяц не поднималась с постели мать. Накануне октябрьских праздников Маша договорилась было пойти работать в библиотеку на свое прежнее, девичье место, и не получилось. Пришлось надолго стать не только хозяйкой, но и терпеливой, заботливой сиделкой — кажется, это было последнее, что она могла сделать для матери…
Похоронили ее в начале лета, через несколько дней после того, как Денисовы отметили годовщину своего переезда в Дворики.
Смерть оглушила их всех троих — одинаково и по-разному. Сашку, в представлении которого пока все люди были вечны, — жестокой правдой, Машу — потерей дорогого человека, Николая — естественной болью, к которой невольно примешивались мысли о собственной нелегкой судьбе.
Последние дни перед кончиной с постоянным дежурством то врача, то сестры, сама кончина — тягостная и длительная и не менее тягостный похоронный обряд — все это выбило Николая из колеи. Неделю после всего этого пришлось отлежать — ноги почти совсем не слушались; потом, когда он, тяжелее, чем обычно, нажимая на палку, пошел, — добавилось новое. Временами начала находить слабость, исчезала она быстро, но несколько этих минут Николай чувствовал себя совершенно беспомощным, словно вареным; страшнее всего, что в такие мгновения замедлялась речь. Ощущение было такое, будто язык, распухая, с трудом поворачивается и вот-вот остановится вовсе.
В начале сентября, когда Сашка поступил в институт и остался в Рязани, Денисовы отправились в Москву. На руках у Николая было направление облвоенкомата в центральную клинику нервных болезней.
Устроиться в гостиницу оказалось трудно, хорошо, что у Николая был адрес школьного товарища Валентина Кочина. Заодно Николаю хотелось просто повидаться с приятелем. Валентину тоже довелось немало хлебнуть в последние годы. Его жена была дочерью крупного военного, имя которого начали называть вслух только недавно, несколько лет находилась в ссылке.
Валька ахнул, расцеловал Николая, а заодно и Машу; его жена Светлана, молодая рыжеватая женщина в роговых очках, оказалась удивительно простой и сердечной, через несколько минут Маша чувствовала себя с ней, как с подругой.
«Хорошие все-таки были у нас в классе ребята», — думал Николай, тепло поглядывая на подвыпившего по случаю встречи, все такого же шумного Валентина.
— Не журись. — Валька ерошил пятерней по-прежнему густые темные волосы, подмигивал. — Вылечат!
Начались обычные в таких случаях воспоминания — кто где, кто кого встречал, Валентин звонко шлепнул себя по лбу.
— Вот голова садовая! Лешка же Листов в Москве. Медик, кандидат наук, светило, говорят! Вот кто тебе поможет. Звони!
Минуту спустя Николай стоял в прихожей, плотно прижав к уху телефонную трубку.
— Листов слушает, — отозвался в трубке уверенно-солидный и все-таки хорошо знакомый голос.
— Леша, — заволновавшись, медленней, чем обычно, заговорил Николай. Здравствуй, Леша… Это Денисов.
— Вероятно, вы не туда попали, — после короткой паузы ответил Листов.
— Да я это… Денисов. Ты что — Кузнецк забыл? — Николай прислонился к стене, чувствуя, какой тяжелой стала вдруг телефонная трубка.
— А, Николай, — голос в трубке стал мягче, проще. — Здравствуй, здравствуй. Откуда ты?..
Денисову здорово повезло: оказалось, что Листов работает в той самой клинике, куда направили Николая. Листов пообещал посодействовать, чтоб не тянули с приемом, и просил позвонить послезавтра в это же время.
— Договорились?
— Договорились, Леша, — кивнул повеселевший Николай, голос его окреп…
— Ну, будь здоров. Жду звонка.
Мембрана щелкнула, Николай растерянно положил трубку. Да чего же он так быстро?
— Ну что? — подошел Валентин.
— Обещал помочь. — Николай пожал плечами.
— Свинья он. — Валентин сказал это зло и убежденно.
— Может, занят, — попытался смягчить Николай, сам понимая, как неубедительно прозвучало объяснение.
— Куда там занят! — Валентин махнул рукой. — Каким был, таким и остался!..
Ночью, машинально прислушиваясь к шуму машин под окном, Николай снова подумал о Листове и мысленно согласился с Валентином. Пожалуй, верно, что Листов таким и был. Сын популярного врача- дантиста, державшего частную практику до самой войны, он жил в совершенно иных, нежели все они, условиях. У него была отдельная комната с классной доской на стене — почему-то это поражало больше всего, носил хорошо сшитые костюмы с белыми сорочками, свободно тратил деньги. В школу он приезжал на каком-то необыкновенном заграничном велосипеде. Николай даже представил, как Листов сидит на нем, упираясь в землю длинными, широко расставленными ногами, и говорит: «Нет, в поход не пойду. Мы выезжаем на дачу»… Держался со всеми одинаково, не приятельствуя и не враждуя, но учился хорошо… Удивительный человек, не поинтересовался даже, где он остановился, как живет. Николай представил, что в Дворики приехал кто-то из ребят, раскладушка под ним даже скрипнула. Да он, как и Кочины, слова не дал бы сказать, к себе потащил, как праздник был бы! «Дурило! — уже жалея Листова, думал Николай. — Как же он так жить может?..»
В назначенное время Денисов позвонил, женский молодой голос ответил:
— Алексей Александрович срочно вылетел в Новосибирск и очень просил извинить его…
В этот раз даже деликатная Светлана укоризненно покачала головой.
— Наплюй ты на это дерьмо! — возмутился Валентин. — Сами поедем, и все устроится. Подумаешь!..
Консультации в центральной клинике ничего утешительного не дали. Всесоюзные светила подтвердили жестокие выводы своих ленинградских и уральских коллег: надежд на полное излечение нет, медицина успешно лечит нервные болезни, но не умеет пока заменять нервную систему; единственно радикальное лечение — спокойствие и режим. Николай хотел знать правду и узнал ее: каждая нервная встряска может только ухудшить его состояние.
— Ты свое отработал, теперь отдыхать должен, — грубовато и прямо говорил Валентин Кочин, прощаясь на вокзале. — Что, не правда?
Такими же словами успокаивала и жена, и Светлана, и, возможно, поэтому осунувшийся и уставший за эти дни Николай принял иное, прямо противоположное решение. Год назад он нашел мужество еще до заключения всяких комиссий сказать себе, что нужно уйти в отставку, не волыня и не цепляясь за больничные листы; сейчас он дал себе слово сразу же, вернувшись в Дворики, найти какое-либо дело, нужное не только ему, но и людям. Будет помогать учителям, возьмется, например, оборудовать в школе спортивный кабинет. Человек не должен жить без дела.
Довольная тем, что они возвращаются домой, Маша домовито устраивалась в купе, раскладывая по полкам покупки; Николай как-то ненасытно, словно запоминая, смотрел в окно, за которым бежали дачные платформы, сосны и металлические опоры высоковольтных линий, — он понимал, что с каждым годом все это доведется ему видеть реже и реже…
Голос Николая звучит то спокойно, ровно, то медленно, слабея, словно борясь с дремотой, то, снова окрепнув, сдержанно и мужественно.
— Начал ходить в школу, и вроде лучше. Даже определенно — лучше.
За окном давно синеет, по молчаливому согласию света мы не включаем. Лица Николая не видно, и все-таки кажется, что я вижу, как после каждой короткой фразы плотно смыкаются его широкие губы. Ищу какие-то нужные слова, чтобы поддержать товарища, и не нахожу.
— Всякое, конечно, было, — просто говорит Николай. — Не так легко со всем этим смириться… Да и не смирился, если по правде. Понял, что никуда не денешься… А потом и другое понял. Не так уж все худо сложилось. Воевал, работал. И сейчас еще чем-то людям помогаю. Хоть капельку… Иногда подумаю, и
