все дядьку встретить надеюсь, хотя сам же его на саночках и отвез?.. Это вот он меня рабочей гордости научил. Вроде завещания оставил…
Когда-то, уютно помаргивая и неторопливо волоча за собой резиновую кишку, ходил лифт. Алексею нравилось, перескакивая сразу через несколько ступеней, перегонять его; хлопали двери квартир, доносилась музыка; по утрам, столкнувшись на лестничной площадке, белоусый художник Авилов неизменно говаривал: «Ну-с, приветствую молодое поколение рабочего класса!..» За углом была булочная, в которой разных батонов, кренделей и сдобы, не говоря уже о хлебе, — хоть завались; на втором этаже жила дочка настройщика роялей Шурочка; еще издали завидев ее, Алексей поспешно приглаживал вихры, а поравнявшись — проходил с совершенно равнодушным видом мимо. Каждую субботу, прямо с завода, ездили с дядькой в баню, парились березовым пахучим веником, дядька от удовольствия тихонько повизгивал. Потом сидели в буфете: дядька, рассуждая о том, что рабочему человеку без парной нельзя, тянул пиво, Алексей — ситро, иногда две-три бутылки подряд, до тех пор, пока живот не становился каменным, а в носу покалывали иголки газа. Да, была жизнь!..
Теперь Алексей входил в подъезд своего дома, как в мрачное ущелье. Неподвижный лифт круглосуточно стоял на первом этаже за обледеневшей, наглухо закрытой решеткой; в сумерках тускло мерцал на стенах колючий иней. И тишина, тишина… Шурочка, к счастью, уехала куда-то с отцом в первые же дни войны; белоусого художника Авилова, странно вытянувшегося, в минувшее воскресенье вынесли два санитара. Сегодня первый день не вышел на работу дядька — слег, а две пайки хлеба, получаемые по утрам в булочной за углом, не занимали полностью ладони Алексея.
Днем, стоя у станка, Алексей обычно не чувствовал слабости, вернее забывал о ней. Только изредка в глазах начинало все плыть, резец исчезал… В такие минуты, упираясь руками в станину, Алексей резко прикусывал губу, охал от короткой, как удар тока, боли — сознание прояснялось, резец снова четко бежал по серебристой поверхности. Зато к вечеру сил уже не оставалось вовсе, третий этаж давался ему потруднее, чем неприступный пик — альпинисту. Неожиданно, ватно подгибаясь, отказывали ноги — давя грудью перила лестницы, Алексей отдыхал, поднимался выше…
Дверь мерзло скрипнула; не открывая глаз, дядя слабо окликнул:
— Ты, Леха?
— Я.
Лежал он в той же самой позе, в которой оставил его утром Алексей: на спине, покрытый одеялом и пальто, в шапке с завязанными ушами. Подушка продавилась, голова неловко запрокинулась, под тесемками ушанки резко выпятился обросший седой щетиной кадык — худой и жалкий, как общипанное горло цыпленка-заморыша. Закрытые, обведенные темными кругами глаза ввалились — казалось, что в неподвижные глазницы налили синей неживой воды; на стуле, на тарелке, нетронуто лежал ломтик хлеба.
— Почему не ел?
— Охоты нет… — Набираясь сил, дядя помолчал, приоткрыл наконец глаза. — На заводе-то как?
— На заводе порядок.
Алексей опустил черную бумажную шторку светомаскировки, в темноте смахнул с подоконника сухо спавший со стекла иней, зажег коптилку.
— Четыре танка из ремонта выпустили. Во — заревели! — Вспомнив, как, развернувшись и грозно лязгая полированными гусеницами, тяжелые машины нетерпеливо вылетели с заводского двора, Алексей оживился. — Директор сказал: завтра навестит тебя. Пускай, говорит, Семен Силыч поправляется.
— Зря… У него хлопот и так… хватает.
Дядя говорит с остановками, ворчливо, но Алексей понимал, что услышать это ему было приятно.
— Сказал — значит, не зря. — И хотя дядя и не порывался встать, строго наказал: — Лежи. Ужинать будем, в комнате нагрею.
За ужин Алексей не беспокоился: в кармане пиджака, под ватником, отогревались две, только самую малость прихваченные холодом, картофелины; а вот насчет «нагрею» — это было довольно рискованное обещание. Все, что могло сгореть, давно было сожжено, пяток тоненьких нащепанных с утра лучинок годились только на растопку. И все-таки Алексей был убежден, что обещание свое сдержит, если даже для этого придется ломать деревянные перила лестницы, спилить какой-нибудь столб на улице или сделать еще что-нибудь похлеще. Должен он поставить дядьку на ноги, и весь разговор!
Дядька!.. Семен Силыч, родной брат отца, так похожий на него и чем-то более близкий. В свои девятнадцать с небольшим лет Алексей не мог объяснить себе этого, не пытался, но — чувствовал. Маленький тщедушный человечек с острым птичьим носиком и зоркими ясными глазами под седыми кустистыми бровями прикрикнул, когда Алексей, не попав в институт, пал было духом, оставил жить у себя, отвел на свой завод. «Нечего у отца с матерью на шее сидеть, у них еще трое. Вон лобан какой вырос! Если не дурак, завод тебя в люди и выведет. Побольше любого университета завод-то, когда мозги да старание есть…» Врать нечего, Алексей не раз обижался на дядю: за резкость в слове, за строгость, а пуще всего за то, что держал его в учениках токаря побольше других своих питомцев. В первый же свой трудовой день Алексей вызвался самостоятельно выточить довольно сложную деталь — дядя разрешил. Понаблюдав, как племянник уверенно заправил резец и включил станок, он удовлетворенно хмыкнул. Несколько раз он останавливался за спиной Алексея — тот увлекся и перестал обращать внимание. Час спустя разгоряченный Алексей, скрывая торжество, сунул деталь в руки дядьке — тот внимательно оглядел, нахмурился. «По конусу — перекос. Не работаешь, парень, играешь». По существующим нормативам отступление было допустимым, но оно все-таки было, дядька сказал об этом в присутствии других, громко и обидно — Алексей засопел… Много позже, обмыв с племянником его первый разряд, дядя объяснил: «Родня мы с тобой. Фамилия у нас одна, вот и выходит, что спрос с тебя должен быть большой. Как с меня вроде…» В будние дни Семен Силыч ходил в бобриковом полупальто, в старой кепке, в потертом пиджачке. По большим праздникам, отправляясь в заводской Дворец культуры на торжественный вечер, надевал парадный синий костюм с двумя наглухо прикрепленными к лацкану орденами: потускневшим Боевым Красным Знаменем, полученным из рук Фрунзе в гражданскую, и Трудовым, которым был награжден два года назад. На торжественных заседаниях неизменно сидел в президиуме рядом с директором завода и парторгом ЦК, полный сознания собственного достоинства. Началась война, и — странно — старый человек, он словно помолодел, мог, при надобности, как и Алексей, отстоять у станка две смены подряд. Поначалу даже блокадные трудности переносил он легче, чем рослый, физически крепкий Алексей. «Ни хрена, у рабочего человека кишка крепкая. На кулак намотаем, а сдюжим». И дюжил — до самого нынешнего утра, когда не смог уже подняться. «Скажи там — прогулял, мол, Силыч», — горько попросил он племянника.
Вот такой он, дядька, и разве мог допустить Алексей, чтобы старик крючился в темной и холодной, как гроб, комнате!
С коптилкой в руке, отбрасывающей на черные стены короткие колеблющиеся тени, Алексей прошел по пустому коридору, потолкался в кухне, в которой давно никто не готовил. Ничего деревянного тут не было. Поколебавшись, снял с гвоздика ключ от докторской квартиры — доктор и его жена, тоже врач, были на фронте, — без раздумий открыл чужую дверь.
В просторной, хорошо обставленной комнате ничего не изменилось Алексей несколько раз бывал тут; дня за три до начала войны молодой симпатичный доктор лечил его от ангины — перестарался с мороженым. Тускло блеснула ледяная полоса старинного трюмо, от пола до потолка, с низкой мраморной подставкой, — вытянув в руке потрескивающую коптилку, Алексей подошел ближе, усмехнулся. Привидение и привидение! Долговязый, худой, в лоснившемся, перетянутом ремнем ватнике, в шапке с отвалившимся меховым козырьком, замотанный грязным шарфом почти до носа. Шурочка, дочка настройщика, увидела бы — не узнала, испугалась бы, чего доброго…
Стулья, конечно, мелочь: обивка, пружины да тонкие, как спички, ножки, за пять минут пропыхнут… Самой подходящей вещью был платяной, полированного дерева, шкаф. Уцелеем — отработаем, новый купим, а нет — так все равно уж… Выбрав из ящиков белье, Алексей уложил его аккуратными стопками на диван, открыл вторую половинку двери. Обливаясь от напряжения холодным липким потом, вытащил шкаф на лестничную площадку, установил на верхних ступенях коптилку, ахнул топором по сухому звонкому
