— А разве можно? — удивляется Алексей.
— Конечно, можно! — Шурочка звонко смеется, хлопает в ладоши, — А ты ничего не знаешь? Война- то кончилась!
Алексей ест, отрывая зубами мягкие горячие куски батона. Шурочка снова тянет его за руку.
— Идем, идем.
— Куда? — Алексей сопротивляется. — Я еще хочу.
— Ты уже пять часов ешь. Как не стыдно!
Они долго идут по Невскому, горят огни, светятся витрины магазинов, играет музыка.
— А куда ты уезжала? — спрашивает Алексей.
— Никуда не уезжала. Все время здесь была.
— Ну да! Почему же я тебя не видел?
— Потому, что ты глупый был: сам всегда мимо ходил.
Они стоят в своем подъезде на Зоологическом, Шурочка гладит его теплой ладошкой по щеке, и Алексей, набравшись смелости, обнимает и целует ее. Целует так крепко и долго, что у него по коже ползут мурашки. А, как холодно!..
Ощущение холода было настолько реальным, что Алексей, вздрагивая, проснулся, в ту же минуту на подоконнике, прямо над ухом, затрезвонил будильник.
Ну конечно, одеяло с себя, как маленький, сбил — приснится же такое!.. Постукивая зубами, Алексей зажег коптилку и, прежде чем взяться за растопку, подошел к дяде.
— Как ты тут, дядька?
Сложив на груди руки, Семен Силыч лежал, вытянувшийся, молчаливый и неподвижный. Глаза у него были закрыты, черты лица заострились, по краям восковых губ резко запали спокойные глубокие складки.
За блокадные месяцы Алексей насмотрелся всякого, вдоволь видел покалеченных и убитых, но тут смерть была рядом. Он судорожно всхлипнул, выбежал зачем-то в темноту коридора, тут же вернулся. Надо было что-то делать, но что делать, он не знал.
В тишине четко постукивал будильник, продолжавший, несмотря ни на что, свою беспокойную работу, — знакомое тиканье вернуло Алексею способность думать и решать.
Горько вздохнув, Алексей взял коптилку, пошел на кухню. Там у него стояли железные санки, на которых он возил с Невки в бидоне воду. Сейчас он закутает дядьку, уложит его в санки и отвезет на завод. Дядька просто не успел попросить об этом…
Некоторое время мы молчим. Алексей задумчиво барабанит пальцами по столу.
— Шурочку в пятидесятом году видел. Жила в Ташкенте, вышла замуж. Побаливает что-то… А доктор с женой не вернулись. Так полированный шкаф на моей совести и остался. — Алексей сдержанно улыбается.
— Леша, — выйдя из другой комнаты, напоминает Антонина Ивановна, — тебе пора собираться.
Я не сразу узнаю ее — в очках, с тетрадкой в руке: в моем представлении, под впечатлением рассказа, жена Алексея должна быть похожа сейчас на рыженькую зеленоглазую Шурочку. А впрочем, верно: как правило, лицо жены никогда не напоминает нам лица нашей первой любви…
— Ого, правда, пора. — Взглянув на часы, Алексей встает. — Подожди минутку, переоденусь.
— Оставайтесь у нас, — предлагает Антонина Ивановна.
— Нет, что вы, спасибо.
— Тогда завтра приезжайте. А то чего ж это — и не посидели.
— Явится, мать, никуда не денется, — обещает Алексей — он уже в плаще, в серой кепке, в руке — крохотный чемоданчик. — Мы с ним еще законной своей чарки не выпили.
Дождь все льет; накинув на кепку капюшон плаща, Алексей иронически декламирует:
Мы чуть не сталкиваемся с оживленно щебечущей, несмотря на проливной дождь, парочкой — юноша и девушка поспешно ныряют за угол. Алексей останавливается, весело присвистывает.
— Видал — Ленка моя! Я так и думал — какая это вечеринка! — Он хохочет, запрокинув голову, толкает меня. — Твоя еще так от отца родного не скрывается?
— Да вроде нет.
— Погоди — доживешь…
Посмеиваясь, доходим до остановки троллейбуса, Алексей останавливается.
— Значит, до завтра.
Он задерживает мою руку в своей, негромко говорит:
— Да, это ты правильно: летят наши годы… Только я, знаешь, о чем иногда думаю? Если вот так — не понапрасну, с полной отдачей, жалеть ведь нечего. Пускай они тогда летят, наши годы! А?
— Пускай, — соглашаюсь я. — Тем более что ничего с этим не поделаешь.
— Тоже верно. — Алексеи еще раз крепко встряхивает мою руку. — Ну, счастливо.
Он круто сворачивает в ту сторону, где в сыром ночном воздухе, растекаясь вполнеба, дрожит и переливается бледно-розовое зарево. Ожидая троллейбуса, я некоторое время смотрю ему вслед. Алексей идет широким ровным шагом, каким и должен ходить рабочий — самый главный на земле человек.
8.
Есть в Москве одна средняя школа, и директором в ней Валентин Алексеевич Кочин.
Устроившись в номере гостиницы «Украина» на двадцать втором этаже, я поднимаю телефонную трубку, набираю номер, который дала мне Шура Храмкова.
В трубке щелкает, солидный устоявшийся бас деловито сообщает:
— Слушаю вас.
— Кочин? — спрашиваю я.
— Да, Кочин.
— Валентин Алексеевич? — Вопрос задается с подчеркнутым уважением.
— Да, правильно, — подтверждает собеседник, в его басе начинает звучать нетерпеливость. — С кем я говорю?
— Как живете, Валентин Алексеевич?
— Хорошо! С кем я разговариваю?
— Вы не в духе, Валентин Алексеевич?
— С кем я разговариваю?!
Опасаясь, что занятый директор бросит сейчас трубку, я называюсь.
— Валька, — говорю я. — Это я.
Пауза, во время которой слышится только сопение, затем трубка начинает рокотать, бас не вмещается в ней и громом бьет в ухо.
— Ты? Откуда? Эх, черт, здорово! Слушай, как же!.. Давай прямо ко мне! Сядешь на тринадцатый, доедешь до… Черт бы тебя взял, здорово! Жду!..
Трубку — на рычаг, пальто — на плечи, и я влетаю в скоростной лифт, который быстро спускается и долго не открывается. Торопливо иду по мраморному вестибюлю. Возле дежурного администратора стоит неподвижная очередь. В Москве третий день работает XXII съезд партии, гостиницы переполнены.
Такси мчится через всю Москву. Она сегодня праздничная, нарядная, несмотря на хмурый октябрьский денек. Над красной зубчаткой древних стен молодо и золотисто вспыхивают стеклянные своды Кремлевского Дворца съездов. Острый ветер покачивает на тонкой проволоке яркие транспаранты, трещит
