— Поезжайте, товарищ Кочин, спокойно работайте. В школе, — подчеркнул секретарь обкома, и хотя потрясенный Валентин встретился С его взглядом на секунду, он ясно прочел в его быстрых черных глазах поддержку, может быть, даже — извинение за кого-то.
— Дураков не сеют, не жнут. Сами родятся, — отвернувшись, сердито добавил секретарь, и хотя это адресовалось куда-то в сторону, кто-то из членов бюро тихонько крякнул.
После бюро пружина событий начала раскручиваться с той же стремительностью, с которой семь месяцев назад она была закручена.
Спустя два дня Кочину вернули партийный билет, заведующая гороно издала приказ о восстановлении физрука семилетней школы с выплатой зарплаты за все время вынужденного прогула. Басовитая дама с костылем прислала приказ непосредственно в школу, понимая, что желание повидаться у них с Кочиным — одинаковое.
— Видите, как чудесно! — первой встретила и поздравила Валентина Лидия Николаевна Онищенко. После своего визита учительница зашла к ним только однажды, на минуту, пригласить на какой-то вечер. Кочин оценил ее деликатность и потом сам по-дружески приглашал ее заходить.
Все устраивалось самым наилучшим образом, ничего только не удалось узнать о судьбе Светланы. Тут начиналась стена, за которой царила своя, кажется, никому не подвластная автономия.
— Здесь я бессилен, — признался однажды Санников, и почти слово в слово повторили то же самое товарищи из обкома, к которым Валентин обратился.
Оставалось одно — ждать.
Вернувшись в школу, Валентин снова подтянулся. Бреясь по утрам перед зеркалом, он порой удивлялся: ни беды, которые сыпались ему на голову, ни безалаберная жизнь первых месяцев с выпивками на пустой желудок и непрерывным курением по ночам, — ничто, кажется, внешне его не изменило. По- прежнему ни одного седого волоса, ни одной морщинки. Занимаясь с ребятами на брусьях и кольцах, Валентин чувствовал себя по-прежнему крепким и ловким, в этом, очевидно, свою службу сослужило и то, что он досыта походил в грузчиках.
Работать приходилось много. Кроме ежедневных уроков, Валентин вел спортивную секцию, учился заочно, самое малое — раз в неделю подменял все чаще похварывающую преподавательницу математики.
— Что ж, Валентин Алексеевич, — поговаривал директор. — Закончим год, а с нового придется вам переквалифицироваться. На пенсию Анна Андреевна просится…
Сбывались все его желания, и, глядя на подросших дочек, Валентин снова загорался надеждой: ах, если бы!..
Потом произошло неожиданное и непоправимое.
Шел конец апреля, и однажды проснувшись, Валентин прежде всего подумал о том, что сегодня ровно год как увезли Свету. На него вдруг навалилась такая душевная и физическая усталость, что он почувствовал себя на постели раздавленным. Не мог подняться, не мог пошевелить рукой, хотелось забыться, ни о чем не думать, перестать на какое-то время существовать вообще.
Работалось в этот день скверно; сославшись на головную боль, Валентин ушел из школы раньше обычного. Несколько раз он присаживался на лавочки возле домов, курил, упрямо брел дальше. Брел, словно стараясь обронить по дороге свое настроение.
Дочки, набегавшись за день, уплетали под присмотром бабушки кашу. Валентин поцеловал их, поднялся.
— Я, мама, нынче, у себя заночую. — И добавил, пряча глаза: — Поработаю…
Валентин не видел, каким жалостливым, понятливым взглядом проводила его мать.
Уже неподалеку от дома он зашел в магазин, купил бутылку водки — впервые после разговора с Санниковым.
Сказавшись соседям больным, Валентин закрылся, налил полный стакан. Напился он быстро, тяжело, — один на один с памятью, которая позже тела поддавалась дурману. Оставалось только добрести до кровати и свалиться, когда к нему постучали.
Придерживаясь за стену, Кочин откинул крючок.
Это была Лидия Николаевна.
В светлом платье, с перекинутым через руку плащом, она вошла и, смущенная странно-неподвижным взглядом Кочина, торопливо объяснила:
— Я за вами, Валентин Алексеевич. У нас…
Договорить она не успела. Пошатнувшись, в поисках опоры, Валентин привалился к ней; только сейчас поняв, что он пьян, Лидия Николаевна решила усадить его и немедленно уйти. Но было уже поздно.
Она сопротивлялась яростно, молча, с отвращением отворачивая лицо от бьющего в нос перегара и вдруг, не понимая того, что делает, прижала к груди эту чубатую, ненавистную ей голову.
…Мучителен не хмель — похмелье.
Еще не окончательно очнувшись, Валентин пытался припомнить дикий, как ему представлялось, сон и, холодея, рывком открыл ресницы.
Лидия Николаевна спала на правом боку, с краю, грудь ее была обнажена, на щеке ласково лежало солнечное пятно.
Что он наделал?
Первым движением Валентина было желание вскочить и убежать, — куда угодно, только не возвращаться сюда! И не успел.
Почувствовав, должно быть, взгляд, Лидия Николаевна проснулась; секунду-другую пронизанные солнцем ресницы ее трепетали и медленно начали расклеиваться.
Встретив затаившийся взгляд Валентина, она вспыхнула, инстинктивно натянула одеяло и счастливым голосом сказала:
— Сегодня же приведи детей домой. Ладно?
Точно найденные слова все решили.
Нелегко складывать вторую семью, если первая была настоящая; все невольно сравнивается, и все оказывается не так. Валентин питал к Лидии Николаевне уважение, признательность за то, что она отважилась пойти на двух чужих детей, благодарность за внимание к ним, — но не более. Образ Светланы, отодвинутый событиями и временем, начал терять свою материальность, но тем чище и несравненнее жил он в памяти и в сердце. Лидия Николаевна фактически стала женой, но не смогла стать для него всем. Временами, по-мужски исступленно лаская ее и внутренне содрогаясь, он не смел поднять на нее глаз, боясь, что она чувствует подлог, поймет, что ее обманывают. Раздвоенность мучила его, но ничего поделать с собой Валентин не мог.
Лидия Николаевна ничего этого, кажется, не замечала или просто делала вид, что не замечает, полагаясь на целительное, все примиряющее время. Она жила, считая, что у нее есть семья, и старалась сделать так, чтоб семье было лучше. На девочках появились новые платьица, они всегда были чистенькими, посвежели, особенно привязалась к ней младшая — Татьянка. Наташа держалась с мачехой сдержанно — то тянулась, то отходила от нее, и Валентин не мог не оценить, как по-женски просто и тактично ладила с ней Лидия Николаевна.
В воскресное утро, когда семья поднималась позже, потягивающаяся в своей кровати Наташа неожиданно спросила:
— Папа, почему ты спишь с тетей Лидой? Разве она мама?
Потемневший Валентин не успел ничего ответить, как Лидия, босиком перебежав к Наташке, непринужденно сказала:
— А я тоже мама. Ах ты, лежебока!
Наташа взвизгнула от щекотки, Валентин перевел дыхание, отвернулся к стене.
К новому союзу люди относились по-разному. Товарищи по школе искренне и шумно поздравили, заставив собрать не планируемую вначале вечеринку; Шура Храмкова, с которой Валентин виделся только случайно, сделала вид, что ни о чем не знает, и, заторопившись, укоризненно взглянула на него; Михаил Сергеевич Санников при встрече, пытливо посмотрев на Валентина, неопределенно сказал:
— Ну, ну, Валя, — может, так и лучше.
