Ошибся тот, кто думал, что проспектесть улица. Он влажный брег стихиистрастей и таинств. Туфельки сухие,чтоб вымокнуть, летят в его просвет.Уж вымокли!.. Как тяжек труд ходьбыкрасавицам! Им стыдно или скушноходить, как мы. Им ведомо искусствоскольжения по острию судьбы.Простое слово чуждо их уму,и плутовства необъяснимый генийвозводит в степень долгих песнопенийдва слова: «Неуже-ели? Почему-у?»«Ах, неуже-ели это март настал?»«Но почему-у так жарко? Это странно!»Красавицы средь стёкол ресторанапьют кофе — он угоден их устам.Как опрометчив доблестный простак,что не хотел остаться в отдаленье!Под взглядом их потусторонней ленион терпит унижение и страх…Так я шутил. Так брезговал бедой,покуда на проспекте Руставеликончался день. Платаны розовели.Шел теплый дождь. Я был седым-седой.Я не умел своей душе помочь,Темнело в небе — медленно и сильно…И жаль мне было, жаль невыносимоЕсенина в ту мартовскую ночь.
1971
«Когда б я не любил тебя угрюмым…»
Когда б я не любил тебя угрюмым,Огромным бредом сердца и ума,Я б ждал тебя, и предавался думам,И созерцал деревья и дома.Я бы с роднёй досужей препиралсяИль притворялся пьяницей в пивной,И алгебра ночного преферансаКлубилась бы и висла надо мной…Я полюбил бы тихие обедыВ кругу семьи, у мирного стола,И наслаждался скудостью беседыИ вялым звоном трезвого стекла…Но я любил тебя, И эту мукуЯ не умел претерпевать один.О сколько раз в мою с тобой разлукуЯ бедствие чужой души вводил!Я целовал красу лица чужого,В нём цвёл зрачок — печальный, голубой,Провидящий величие ожога,В мой разум привнесенного тобой…Так длилось это тяжкое, большое,Безбожное чудачество любви.Так я любил тебя… И на лицо чужоеРодные тени горечи легли.