Не старая, но странная она,Как странен всякий, кто вкусил страданийНеслыханных. Но как она стройнаПод бременем печали стародавней.В ней умер свет и всё черным-черно:Душа и зренье, косы и одежда —И детское лицо обреченоК всезнанию и смотрит безнадежно.Вы скажете: «Но, если молода,Зачем осталась чьей-то темной теньюИ всё молчит? Неужто никогдаУста ее не послужили пенью?»О, послужили! Но тогда бедыОна не знала. Море волновалось,Роса цветов в ладони выливалась,До полночи недолго оставалось,Он попросил — она повиновалась,Помедлила и подала воды.Владели сны усталыми людьми…А он всё пил. Уже луна над чащейВозвысилась — он всё еще над чашейЛицо склонял. Кричал петух, начавшийТруды свои, но жаждою сладчайшейТомился всадник. Длилась ночь любви.Один лишь раз совпали их уста.Но где жених? Одеждой дорогоюЗачем не блещет? Для чего рукоюРуки не тронет? О, судьбой другоюОн занят ныне. Он играл с рекоюИ умерщвлен рекой. Река пуста.Все — пустота, пустыня, пустошь.Пусть. Пустое минет. Станет тихо, сухо.А здесь — река, присвоившая пульсЧужого сердца, будит рану слуха.Прекрасная, печальная, вели —Я буду пить, губить и мучить воду,Пока из заточения водыДуша твоя не выйдет на свободу.То молоко, что птица для птенцаВ себе таит, я выпрошу у птицы,Чтобы во мраке твоего лицаСвет удивленья приоткрыл ресницы.Я душу изведу на снегопад,Чтобы твоя одежда побелела.Вся белая, ты ступишь в белый сад —Словно дитя, свежо и неумело.И спросишь ты:— Но как в снега полейВы столько земляники заманили? —Я объясню:— Снега души моейИзбытком земляники знамениты.Воскреснув от беспамятства и мук,Возникнет смех твой — тоненький, огромный,И вспомню я: такой же чистый звукЯ слышал лишь от куропатки горной.
1967
«Ах, как бы я хотел…»
Ах, как бы я хотел,Чтоб шалость колдовстваБыла еще живаИ ведома кому-тоКолдунья, кто-нибудь!
