— Алло! — раздался незнакомый голос.
— Здравствуйте! А Елену Георгиевну можно к телефону?
— А кто ее спрашивает?
— Это Андрей Петрович из Российского КГБ.
— Отку-у-да? — На том конце слышалось явное изумление.
— Из КГБ РСФСР.
— Минуточку!
Было слышно, как положили трубку, как кто-то с кем-то тихо переговаривался. Потом трубку взяли снова.
— Я слушаю. — Орлов сразу узнал низкий голос Боннэр.
— Здравствуйте, Елена Георгиевна.
— Андрей Петрович?
— Да, это я.
— Ну и что же вы хотите мне сообщить?
— Мы нашли дело вашего отца. Можете прийти ознакомиться…
— Ох, спасибо, Андрей Петрович! Не ожидала, что вы так быстро…
Когда это можно будет сделать?
— Пожалуйста, в любое время.
— Давайте… — Елена Георгиевна задумалась, — давайте девятнадцатого, часов в одиннадцать.
— Хорошо. Я пришлю за вами машину. Договорились?
— Спасибо вам.
— До свидания.
— Всего хорошего.
Но девятнадцатого августа встреча не состоялась. Потому что в этот день в Москве было введено чрезвычайное положение.
Орлов смотрел на копию запроса в архив КГБ о деле отца Елены Георгиевны и вспоминал, вспоминал, вспоминал. О том, как она наконец, уже в сентябре, пришла первый раз в его кабинет, как разрыдалась, читая страшные строки следственных протоколов, как с волнением смотрела на вид, открывающийся из его окна на площадь Дзержинского. О том, как он показывал ей внутреннюю тюрьму НКВД, в бывших камерах которой теперь были оборудованы рабочие кабинеты, как обедали вместе с ней в общей столовой под изумленными взглядами сотрудников, как переходили из одного в другое здание по широкому, отделанному мрамором подземному переходу.
Елена Георгиевна беспрерывно пила черный кофе из скудных запасов Орлова, которые очень быстро иссякли.
— Ладно, я принесу вам банку очень хорошего бразильского кофе. Мне прислали его из Америки.
— Ну что вы, Елена Георгиевна! — пытался возразить Андрей, а сам думал: «Если бы она этого не предложила, то, наверное, разорила бы меня». Кофе действительно был дорогой, и хотя зарплата майора КГБ была относительно неплохой, роскошествовать на нее было нельзя.
Боннэр оказалась совсем не такой, какой ее представлял себе раньше Андрей. Несмотря на то, что она постоянно допускала резко-категорические суждения относительно органов госбезопасности, вела она себя достаточно миролюбиво, много рассказывала о своем отце: о том, как они жили в Ленинграде; о знакомых семьи среди видных деятелей Коминтерна, видных партийных и государственных деятелей; о том, как к ним в гости приходил нарком Ежов[157]; о страшных месяцах тридцать седьмого года… Казалось, что она нашла в лице Орлова внимательного слушателя, хотя постоянно повторяла, что ей не верится, что она находится в стенах КГБ.
Однажды она спросила Орлова:
— Андрей Петрович, вы такой… такой интеллигентный, умный молодой человек. Кандидат наук. Почему вы… — Боннэр замялась.
— Почему работаю в КГБ? — догадавшись, помог ей Андрей. — А вам непонятно! Я считаю, что защита интересов государства — это вполне достойное дело.
— Какого государства? — повысив голос, спросила Елена Георгиевна. И сама резко ответила: — Преступного государства! Государства, которое душило и подавляло…
— Может быть, вы отчасти и правы, но это — наше государство и другого у нас не было и нет! А кроме того, я с вами не согласен…
— В чем?
— Да хотя бы в том, что в нашей стране было и есть много хорошего и плохого, но, если мы живем в ней, мы должны любить ее! Как мать, даже если она пьющая!
— Любить? Преступный, тоталитарный режим?
В душе Андрея боролись два чувства: неприятие того, что говорила Боннэр о близких и совершенно ясных для него вещах — о своей стране, о партии, членом которой он был вот уже двадцать лет, о Комитете госбезопасности, службой в котором он гордился, — и сознание того, что в словах этой пожилой женщины есть какая-то своя горькая правда. Эту правду он не знал, не соприкасался с ней, может быть, даже избегал. Он с интересом слушал рассказы Елены Георгиевны о предвоенных событиях, пережитых ею, о санитарном поезде, в котором она прошла всю войну, о ее муже Андрее Дмитриевиче Сахарове, этом немного странном, безусловно умном, порядочном, но слабохарактерном человеке, которого она любила и уважала. Боннэр рассказывала все в своей неторопливой, немного ироничной манере, наделяя героев своих рассказов едкими, иногда очень нелицеприятными эпитетами.
Разговоры в кабинете Орлова проходили уже почти каждый день, потому что Боннэр не хотела надолго отрываться от чтения толстенных томов, по-видимому все еще не доверяя «гэбэшникам», которые могли в любой момент передумать и отобрать у нее тягостное, но столь желанное чтиво. Как-то неожиданно рассказы Елены Георгиевны приобрели даже какой-то доверительный характер. Несколько раз она не без улыбки вспоминала о своих любовных похождениях, припоминала разные смешные детали событий давней юности и молодости, порою удивляя Андрея своей откровенностью и открытостью. Речь вдовы Сахарова была яркой, красочной. В ней нередко проскальзывали забористые словечки и даже, как говорится, непечатные выражения. Но все это делалось в такой искренней и естественной манере, что не казалось грубым и неприличным.
Весь период общения с Боннэр Андрея не оставляла одна мысль: да, мы знали, что она враждебно относится к советскому строю, Коммунистической партии и органам КГБ, но при этом не могли не видеть, что перед нами исключительно волевой и целеустремленный человек. Почему этими ее качествами мы позволили активно пользоваться нашим недругам, а не попытались сами вести с ней трудный, но столь необходимый диалог? Почему не попытались найти с ней общий язык, хотя бы на основе взаимного интереса, как смогли найти мы, представители Российского КГБ? Было другое время, другие принципы и установки? Да. Но все ли было сделано для того, чтобы не превратить выдающегося ученого с мировым именем в диссидента? Риторический вопрос.
Иногда в кабинет к Орлову заходили по какому-нибудь делу сотрудники и, узнав Боннэр, смущенно извинялись. Правда, Андрей подозревал, что большинство уже прослышали про его частую посетительницу и хотели увидеть известную диссидентку и «деятельницу демократического движения», что называется, живьем, а не по телевизору. Пару раз в ее присутствии Андрей разговаривал о чем-то с начальниками территориальных органов, приехавших в Москву, а она, расположившись с делами в кресле, вся напрягалась, чувствуя себя лишней, но одновременно ставшей неожиданно причастной к каким-то чуждым ей делам и разговорам. Сотрудники же КГБ, оказавшиеся в одном кабинете с Боннэр, с удивлением и интересом смотрели на нее, всецело ощущая разительные перемены, происходящие в стране. Раз уж Боннэр, злейший враг чекистов, мирно беседует с ними в самом сердце ЧК, наверное, произошло что-то существенное. Но что?
СВИДЕТЕЛЬСТВО ОЧЕВИДЦА: «Я пару раз заходил в кабинет к Пржездомскому, Когда у него находилась Елена Боннэр — строгая, суровая, не очень разговорчивая женщина, с мужскими чертами в поведении. Однажды я шепотом спросил у него, отозвав в сторону: «Какого х… она тут делает? Надо работать, а ты с ней время тратишь…» Андрей сказал тогда мне под большим секретом: «Ты же знаешь, это
