— Вы не обращайте внимания, — вздохнул крестьянин. — Она у меня немая, а все слышит, все. Хвороба у нее какая-то такая приключилась…
Он снова вздохнул.
— Ох, как тяжко без разговору-то!.. Садитесь, садитесь!
— Вы не беспокойтесь! — попыталась угомонить его девушка.
— Помалкивай, внучка! И мне по такому случаю перепадет, — хитровато улыбнулся он. — А то держит в голодном теле, все для сыновей бережет, такая у меня мать зажимистая.
Старик все больше нравился Бланке. Настоящий, не тронутый цивилизацией. «Проинтервьюирую и его», — решила она и открыла магнитофон, стала заправлять пленку.
— Что это у тебя за штуковина? — оживился крестьянин.
Девушка включила магнитофон.
— Не обращайте внимания, дедушка.
Но он не унимался:
— А может, как ж-жахнет — и прощай, старик, пиши старухе привет из царствия небесного?.. Вон как ж-жикает!
— Это магнитофон, дедушка, — начала объяснять Бланка. — Все, что мы говорим, он записывает. А потом включим — и можно свой голос услышать. И по радио, на весь свет.
— Как это так? — удивился крестьянин. — А если я такое-разное скажу? Или ненароком сболтну что не так?
— Мы потом вырежем, — успокоила она.
— Это ж как понимать? — ужаснулся старик. — Язык вырежете?
Она рассмеялась.
— Да вы не беспокойтесь! Я буду спрашивать, а вы отвечайте — вот и все.
Крестьянин засопел, почесал подбородок.
— Выходит, я должен говорить по-умному?
Позвал старуху.
— Шлепай сюда, мать, на подмогу. Если я что не так ляпну, ты меня щипай. Только без выверта, с сочувствием.
Жена его подошла, стала рядом, по-бабьи сплела руки на груди. На старика она поглядывала неодобрительно: куда, мол, лезешь?
Бланка поднесла микрофон ко рту.
— Скажите, дедушка, как вам сейчас живется, при новой власти? Что изменилось? Легче вам жить стало?
Она поставила микрофон перед стариком.
— Вот как легче! — косясь на диковинный предмет, начал старик. — Ох, как тяжелей, внучка, как тяжелей! Раньше ж у меня ничего не было, ни кола, ни двора. В болоте жил, как крокодил, только морда наружу. А теперь дом, поле, забот полон рот… Света белого не вижу. Все в землю смотрю: ковыряю, копаю, рублю, стучу, пилю… А как уборка тростника начнется — хоть ложись и помирай! И руби его, проклятущего, и грузи, и вози! Пот аж до нутра прошибает. Отмаешься, а «бригадист» уже тут как тут, с книжкой. Не отвертишься. Отдолбишь с «бригадистом» — ружье в руки и охраняй плантацию, чтоб «гусанос» не подпалили…
Девушка сочувственно покачала головой.
— Выходит, хуже теперь вам живется, дедушка?
— Шут его знает!.. По-твоему, городскому, хуже?.. А скажи, внучка: четыре месяца в году работать, а восемь не работать, лучше или хуже?
— Конечно, лучше.
Крестьянин простодушно посмотрел на нее.
— А четыре месяца каждый день обедать, а восемь — живот веревкой подтягивать? Лучше?
Она растерялась.
— Хуже…
— А если не работать — откуда же на обед взять?
— Не знаю…
— А сахар какой лучше: горький или сладкий? — не унимался дед.
— Разве бывает горький сахар?
— Еще какой горький! — вздохнул он. — Вот оно как: «Лучше — хуже»… Больше работы — всегда лучше. Что человеку надо? Дело. А если прохлаждаться, какой от него прок?
Мануэль, все это время с безразличным видом слушавший разговор Бланки со стариком, расхохотался:
— Да тебя, дед, в агитаторы определять можно!
Дед все так же простодушно посмотрел на него, потом на Бланку — и широко, хитро улыбнулся, обнажив беззубый рот.
— Хе-хе! Так я ж и есть этот самый… агитатор!
«Ну и старикан! — подумала девушка. — А прикидывался… Чудо, а не дед!..»
Она перемотала на начало ленту с записью беседы со стариком, переключила рычажок магнитофона.
— Сейчас, дедушка, услышите свой голос.
— А ну-ка! — оживился крестьянин, пододвинулся ближе, шикнул на старуху, чтобы не громыхала тарелками.
Из динамика магнитофона раздался заливистый петушиный крик.
— Это я? — оторопел старик.
Мануэль захохотал во все горло, даже слезы брызнули. Бланка смутилась, но тоже не могла сдержать улыбки.
— Нет, дедушка, нет! Это мы раньше петуха записывали, в деревне, для фона.
Крестьянин ничего не понял.
— Вот те раз! Накукарекал! — то ли с обидой, то ли с насмешкой проворчал он.
За стеной дома заурчали подъезжающие машины, донеслись голоса. Старик насторожился:
— Кого еще несет?
Дверь открылась. Пригнув голову, в избу вошел команданте и с ним еще несколько человек в форме бойцов Революционной армии. Команданте осторожно распрямился, макушкой едва не доставая до потолка. Приветственно взмахнул рукой.
— Салуд, отец! Салуд, мать!
Повернулся к Бланке и Мануэлю.
— Салуд!
— О, здравствуй, команданте! — оживился, вскочил старик. Показал на скамью у стола.
Команданте прошел к столу. Присел с краю, положил рядом с собой шапку-каскетку. Протянул хозяину дома сигару в целлофановой обертке. Крестьянин взял, с видом знатока понюхал. Раскуривать не стал, а припрятал подарок в карман. Команданте улыбнулся.
— Специально заехал к тебе по дороге. Сын просил передать: жив, здоров.
— Еще б ему не жить-здороветь! — ухмыльнулся старик. — Большим начальником стал.
— Отличный у тебя сын, можешь гордиться.
— Как же не гордиться? Все в начальники лезут… Жду не дождусь, когда вы его из города в шею выгоните.
Жена старика уже выставила на стол миски с малангой, рисом, рыбой. По комнате потянуло душистым запахом кофе.
— Садитесь за стол, дорогие гости, — пригласил хозяин и прикрикнул на жену: — Все уж доставай, старуха, подчистую! Знаю я, какой там у них в городе харч по карточкам. — Он подмигнул команданте. — Аль для начальства без карточек?
— По карточкам, отец. Для всех.
Команданте пододвинул миску с малангой, с аппетитом начал есть. Взялись за ложки и Бланка с
