границей прославил свой безвестный мужицкий род, вспоминал видение младости с тихой грустью. Уже не накатывала горячая, о плодотворящая туманность; отускневшая от опыта и знания, душа давно растратила жар свой по пустякам. Тогда закрывал глаза и вытягивался в кресле, глава фирмы и хозяин льна, и сидел в неподвижности трупа, бережно блюдя час горького своего молчания».
И вот какое будущее Николке рисует Леонов во втором варианте:
«История иначе вмешалась в Николкину судьбу и, свалив его в самом начале пути, в различных положениях повлекла его тело по своему порожистому руслу. Но и тогда, из всего отускневшего к старости опыта жизни, пожалуй, единственное такое по силе своей сохранилось в нём виденье младости… После тяжкого лагерного дня накатывала на него иногда как бы знойная, всезавихряющая туманность. Тогда, закрывая глаза, и вытягивался под потолком на нарах несостоявшийся глава фирмы и хозяин российского льна, и подолгу лежал в неподвижности трупа старый Заварихин Николай Павлович».
Мы, наверное, даже не станем комментировать эти фрагменты. Другой пример возьмём.
Напомним, что в романе есть удачно найденное действующее лицо — писатель Фирсов, который, как и Леонов, сочиняет книгу о тех же самых событиях, что происходят в «Воре»: и герои у него те же самые, и коллизии. Только, в отличие от Леонова, Фирсов лично общается с персонажами.
Эта сложная конструкция «романа в романе» поразила в своё время и Горького, и многих европейских литераторов, ознакомившихся с книгой Леонова в многочисленных переводах.
Однажды заходит Фирсов в гости к одному из героев — Манюкину, из «бывших», напрашивается у него посидеть, а Манюкин вяло отказывается.
В первом варианте романа попытка отказа сформулирована так:
«— Сожитель у меня… — еле слышно сдавался Манюкин. — Этакий, знаете, обозлённый плеватель на мир. Очень, знаете, мышцы плеветальныя у него развиты! — и барин выжидательно посмеялся, но Фирсов неделикатно промолчал, упорствуя в своём. — Они и не плохой человечек, а, как бы это сказать… с подлецой человечек».
В новом варианте незваный гость Фирсов всё-таки вступает в диалог с Манюкиным и спрашивает о соседе:
«— А что, больной нервный или, скажем, из блюстителей?»
«— Куда там… — отмахнулся Манюкин, — просто выдающийся нашего времени негодяй. Управдом, но числит себя в борцах за всемирную справедливость и страсть любит, чтобы его называли другом человечества… между прочим, если такой анекдотец услышит, то в уборную ходит смеяться… воду спускает при этом, чтоб никто не слыхал, не застал его на запретном, на человеческом».
(Надо сказать, что управдом этот, Пётр Горбидонович Чикилёв, несколько рифмуется со Швондером из «Собачьего сердца». Но и тут о заимствовании речи нет. Писались эти книги почти одновременно, однако повесть Булгакова вышла в свет много лет спустя, ей повезло гораздо меньше «Вора».)
Примеров, подобных приведённым выше, в романе десятки, на каждой странице; и всякий любопытствующий может сравнить обе редакции.
В «Воре» 1959 года буквально нагнетается атмосфера осклизлой мерзости наступившего времени со всеми его пакостными приметами от неустанного доносительства до нового социального расслоения и разделения совграждан на «чистых» и «нечистых». Так, подруга одного из персонажей оказывается из «подшибленного сословия» — подобно, кстати, жене Леонова, изгнанной в год, когда писался «Вор», со второго курса университета: за «буржуйское происхождение».
Но знакомство и с первой редакцией «Вора» тоже может озадачить: в советские времена подобную книгу публиковать бы вроде и не должны были.
Центральная фигура романа Митя Векшин — бывший красный офицер, разочаровавшийся в революции и ушедший в «медвежатники». Он и есть тот самый вор, закавыченный в заглавии книги.
Ещё в пору своего комиссарства Векшин был человеком с жестокой придурью. Однажды в бою белый офицер убил комиссарского коня. За то обозлившийся Векшин после боя отрубил пленному офицерику, совсем ещё мальчику, руку. Причём ни в первом варианте романа, ни во втором комиссара Векшина за содеянное безобразие не отдали под трибунал и даже вскорости представили к награде.
Москва постреволюционная описана Леоновым как скопище мрачных личностей: всевозможного жулья, полунищих циркачей, ночных певичек; ну и про управдома Чикилёва не забудем: он является своеобразным коммунальным олицетворением нового советского человека.
Александр Солженицын сетует в своей статье, что Леонову, по-видимому, настолько сильно досталось от критики за показанное в «Воре», что он в поздних редакциях выбросил из текста довольно- таки невинные фрагменты:
«Например:
— одно высокое лицо сказало: писать непременно полезное в общем смысле;
— жизнь приходит в стройный порядок: пропойца пьёт, поп молится, нищий просит, жена дипломата чистит ногти;
— за человеком следить надо, человека нельзя без присмотра оставлять. В будущем государстве каждый может прийти ко всякому и наблюдать его жизнь. Тогда все поневоле честными будут».
Фрагменты действительно невинные, хотя справедливости ради заметим, что вторая из приведённых цитат в романе в чуть изменённом виде присутствует: «Уже теперь всё устанавливается по будничному ранжиру, — посбавил Фирсов голосу, глядясь в чёрную густоту вина. — Пошатнувшаяся было жизнь возвращается в положенный для цивилизации порядок: чиновник скребёт пером, водопроводчик свинчивает и развинчивает, жена дипломата чистит ногти…»
Но главный смысл романа вовсе не в этих частностях, а в том, как последовательно и упрямо Леонов уничтожил бывшего красного комиссара Митьку Векшина.
В первой редакции романа он ещё оставляет опустившемуся Митьке надежду на «переплавку» и возвращение человеческого облика. На последней странице «Вора», рассмотрев героев во всей душевной наготе, Леонов скорописью, в соответствии с духом времени, пишет: «Остальное — как Митька попал к лесорубам и был бит сперва, а потом обласкан; как работал в их артели и пьянел от еды, заработанной тяжким трудом шпалотёса; как огрубел, поступил на завод, учился (великая пора учёбы наступала в стране); как приобрёл своё утерянное имя — всё это остаётся за пределами сего повествования».
Финал кажется несколько вымученным — несмотря на то, что правда жизни была и в нём, и нелепо отрицать и «великую пору учёбы», и небывалые — в том числе и положительные — трансформации, что происходили с человеком в те времена.
Беда лишь в том, что подобный финал изначальной леоновской задаче никак не отвечал. В конце концов писатель разбирался с человеком вообще, а не с советским человеком — тут разница принципиальная.
И вот в поздних редакциях то тут, то там появляются в отношении к Митьке знаковые ремарки.
Векшин всё больше теряет первоначальное своё обаяние, человеческую красоту и достоинство. Леонов безжалостно подчёркивает, что родная сестра Векшина спустя многие годы видит его «суетливым, услужливым и мелким».
Знаковый пример: в обоих вариантах романа выпровоженный отцом в люди юный Митька уходит из дома. «Нательный крест, надетый матерью, он потерял три года спустя», — замечает Леонов, глядя в спину уходящему герою в 1926 году.
В поздней редакции написано иначе, жёстче: «Нательный крест, надетый ещё покойной матерью, он самовольно снял с себя пять лет спустя».
То есть Леонов даёт подростку Митьке повзрослеть, а потом делает его жест осознанным: Векшин самочинно уходит от Бога.
Соответственно и финал романа в поздней редакции становится иным: окончание романа с перековкой героя Леонов сваливает на своего двойника. Всю эту историю с зимним станом лесорубов, приютивших Векшина, «…следует оставить на совести всеведущего сочинителя Фирсова», пишет Леонов.
По болевым точкам второй редакции видно, что Леонов готовит Векшина к иному финалу, которого ему не избежать.
В 1990 году по приглашению президиума Российской академии наук в качестве помощника с Леоновым работал серьёзный учёный, профессор Виктор Иванович Хрулёв. Ему Леонов и надиктовал новый
