реальности красок: нагнетается зло и хмурь, уныние и ругань. Символический реалист Дмитрий Новиков в рассказе «Вожделение» с ходу пышет на нас радостью. Перед нами разверзается тьма — в радужных тонах.
«Афинские ночи» провоцирует на немедленное обсуждение поднятой в рассказе проблемы. «Вожделение» же нельзя трактовать прямолинейно, ставя вопрос и ища ответы. Здесь не тема, а образы, не суждения, а иносказания.
«Вожделение» — это притчевая проза, белая поэма черного празднества. С самого начала и до конца автор щедро опрыскивает нас духами радости и ликования, забивающими трупный запах погубленности, скрытый в подтексте рассказа. «Как было не радоваться»; «Ему хотелось новых удовольствий»; «алкоголь <…> питал живительной силой»; «Худые, толстые, средние, <…> шрамы на каждом втором, <… > отсутствующие пальцы рук и ног, прочие следы жизненных битв — безудержные русские тела»; «Хлестались, как в последний раз — до боли, до рубцов. Как всегда — чем хуже, тем лучше. Чем жарче жара, тем суровей мороз. Чем пронзительней боль, тем отчаянней радость. Чем тяжелее топор, тем короче топорище — для куража, без удержу, до надрыва»; «потому в кабак, как есть чистые, румяные, нетрезвые»; «Посмотрели вокруг — беда бедная, богатые плачут, нищие хохочут, духом все блаженны, панихида с танцами». В этих словах — нарастающий конфликт отчаяния и желания жить, веселье от безысходности. По сути, панихида с танцами — главный мотив жизни героев рассказа. Они безвинны — просто несчастны, и в слове «порок» для них ощутимо слышится голос рока.
В художественном мире Новикова, в отличие от реалистической вселенной Сенчина, человек подчеркнуто больше своего греха. Сюжет «Вожделения» развивается в рамках пяти эпизодов как пяти радостей. Начало — пронзительная нота чистоты. Один герой ждет другого, старинного приятеля — вместе служили врачами на флоте. Радость дружбы легко перетекает в радость добра: герои провожают до дома незнакомую старушку, символом детской чистоты жизни смотрится вынесенное ею для героев молоко. Перелом в тональности — радость третья, вином заливающая незалеченные трещины души. В доселе крепчавшем свете героев выявлен источник угасания, подкорковая ненормальность симпатичных с виду людей. Алкоголь выплескивает героев в радость безудержности (эпизод в бане) и, в финале, в радость падения (секс втроем со странной жалобно-искушенной женщиной).
В рассказе говорится о трагедии пропитой жизни, о драме сосредоточенной на гульбе дружбы («Они вернулись в город и приступили к делу, ради которого изредка, но плотно собирались. Они стали пить»). Отчаянный мотив навзрыд, из последних сил ликующей жизни выливается в финальный эпизод, который подводит итог прожитому и предъявляет счет участникам праздника. Наутро умудренные во врачебных делах приятели обнаруживают на cебе подозрительную сыпь. Кара Венеры за плотское легкомыслие — вполне реалистический финал. Но Новиков не останавливается на видимом, на однозначном. Он на миг продлевает праздник героев — те вспоминают, что следы на коже, вернее всего, оставили банные веники, и веселеют — но тут же сталкивает их в пропасть не физического, не реалистического — философского воздаяния.
На кожную сыпь можно закрыть глаза, поиграть в аллергию на банные веники — но зараженная душа уже не избавится от язвочек неизлечимой вины. Герои добры, помогают старушкам и больным, порой стеснительны и часто приветливы — они добры, но слабы. И в финале рассказа их слабость призывают к ответственности, приравнивая ее деяния к преступлению дурной силы — насилию. Ночная шалость оборачивается сестрой злодейства: в случайно увиденных телекадрах герои с ужасом узнают возможный духовный итог своего разгульного малодушия. «Шел югославский фильм. Горели дома. Бегали люди. Гнобили сербы хорватов. Или наоборот. <…> На переднем плане жестко, как будто не в кино, трое насиловали одну. Двое сидели на ее руках и курили. Третий трудился,
Для героев Сенчина драмой был облом: не удалось повеселиться с шиком. Для героев Зоберна и Новикова трагедией было бы, что — удалось. Новые реалисты освобождают человека от рабского пресмыкания перед типичными обстоятельствами. Потому и смысл их рассказов другой. Рассказ Сенчина легко представить в виде статистической статьи: мол, в связи с модной погоней за деньгами, духовной опустошенностью нашего общества, почти сто процентов молодых людей видят свое счастье в том, чтобы напиться; они не работают, никого не любят и не воспитывают детей. Зоберна и Новикова не перескажешь: останется что-то неуловимое, невысказанное, основанное не на подсмотренных в реальности фактах, а на особенностях личности авторов.
Итоговые наблюдения
Точно написала Василина Орлова: молодые писатели — это «разобщенная общность»[96] (сравним у Шаргунова: «новое поколение — идущие врозь»[97]). Наше литературное время ценно безкружковостью, заведомой свободой отдельно-личностного самоопределения. В этом смысле новый реализм — это вовсе не группа, не захватывающая власть тусовка собою же избранных. Новый реализм — это установка времени, актуальный идеал искусства, наиболее органичный для современной ситуации путь развития литературы. Дорога, а не граница. Новый реализм сочетает в себе по-реалистичному серьезное отношение к миру и человеку с ориентацией на творческое освоение опыта и фактов. Сотворение образов, слов, ритмов, идеалов и мифов — сотворение мира. Писатель нового реализма обнаруживает в себе Геракла, способного тягаться с чудовищами реальности за право определять этот мир.
Есть писатели молодые, а есть — новые, обновляющие литературу, выводящие ее на новый путь. Любимое, как считается, занятие критиков (хотя лично — терпеть не могу) — раздача слонов и оплеух, прямая оценка. Поиграем в шкалу.
В первом же номере «Дружбы народов» за 2005 год появились новые произведения уже известных молодых писателей: и Сенчина, и Новикова, и Ильи Кочергина.
Три рассказа Романа Сенчина посвящены проблеме разрушения традиционного дома (в понятие дома включена вся хозяйственная трудовая жизнь нашей лесной-полевой Руси), а вместе с ним — разрушению крепкого традиционного человека, «хозяина», на котором вся жизнь страны держится. Тема, как всегда у Сенчина, актуальная, злая. Рассказы написаны именно что крепко — такое чувство, будто автор стал писать лучше, без былых длиннот и оползней в композиции. Лучший из рассказов — «Шайтан»: в нем крушение «дома», гибель «хозяина» увидены глазами собаки, одного из необходимых элементов традиционного быта. Поэтому в рассказе есть метафорические образы, оставлен простор читательскому воображению. Напротив, рассказы «Постоянное напряжение» и «Жилка» уж слишком прямолинейны, насыщены реалиями в ущерб развитию замысла. Композиция в них, много обещающая поначалу, рвется на самом видном месте: нет финала. Рассказы не заканчиваются ничем, такое ощущение, что автор сам не придумал, к чему бы вывести своих героев. Если убрать из этих текстов публицистические мысли и вполне очерковые типажи — что останется?
Илья Кочергин начинал как автор чисто реалистической эстетики, но по мысли претендующий на новизну. Его первый сборник «Помощник китайца» заслуживал далеко не однозначной интерпретации. Его новый рассказ «Красная палатка в снегах Килиманджаро» показывает «эволюцию» молодого писателя в сторону элементарно понятого реализма. В рассказе слишком много прямых публицистических выкладок, характеристика образов героев однозначна, типизирована, сам рассказ нездорово долог, с размытой композицией, вялыми переходами от события к событию. Снижение уровня письма Кочергина, мне кажется, связано с исчерпанием прославившей его темы (опять: реализм как зависимость от темы) — писатель продолжает повторять вполне выраженную еще в ранних произведениях мысль о невозможности выбора между несвободой столицы и бесперспективностью жизни на природе, о неумении современного человека
