«Андеграунд, или Герой нашего времени». В своем опыте Пророка № 1, «успешно толкающего свои проповеди, как удачливый биржевой игрок толкает ценные бумаги», герой Мейлахса пытается скрыться от явленной Маканиным безальтернативности интеллектуального подполья.
Реализовавшаяся способность героя влиять на толпу — на самом деле месть за свою беспомощность. Исключенный из круга интересов потребительского общества, интеллект решает преподнести себя в качестве новой общезначимой потребности — пунктом в списке покупок, галочкой в графике досуга. Пророк № 1 сумел найти последнюю пустовавшую нишу в храме тотального комфорта. Ею оказалась истина.
Эпоха, когда «слова лишились своих инстинктивных значений», олицетворена в жизни города, где пророчествует герой. Конкуренция идей, в которой того и гляди новая контора отберет у тебя идеологическое первенство, предложив реципиентам, как сделало, к примеру, «Движение за истинный психоанализ», убить своих родителей. Бурление проектов и переговоров, в которых стороны не вникают в суждения друг друга, а пожимают руки перед телекамерами. Гул больших, пустых и никчемных, как разрозненные полые члены огромной куклы, слов — «Большой Политик», «Судьбоносные Выборы». Вытесненные за рамки понимания большинства культурные мифы, запечатленные в каменных останках веков — «памятниках тем, что раньше называлось “святой” или “воин”». Главный герой романа, олицетворяющий для масс то, что раньше называлось «пророк»… Все это хлопоты срубленной головы о прическе. Мельтешением вокруг бесконечно дробных идей, умножением вариативности ценностей современное общество стилизует единичность и данность истинного знания. Того, которое только и может, в силу своей цельности и необусловленности посюсторонней логикой, восстановить прочный образ мира и прояснить тебя самого.
Но вся образность повествования выглядит развернутой аллегорией — подмены. Пророк Мейлахса создал себя из протеста, а властвует потаканием. Это ум, посвятивший себя служению любой истине, которую он сможет описать и продать в виде проповеди. «Пророчье ремесло» он понимает инструментально, как мастерство рассудочной доказательности: пророки, по его определению, — это «охмурялы», то есть люди, которым дано убеждать. Побиваемый камнями пророк непрофессионален. Его квалификация измеряется правотой. Истинный «охмуряла», настоящий инструменталист идей, — всегда прав.
В лице Пророка № 1 толпа находит себе замену опоры. Не знание, а символ приобщенности к знанию. «Ты, — говорит герою один из его учеников, влиятельный человек, — ненавидишь буржуа; я с виду принадлежу к ним, но внутри-то — нет, и я с удовольствием смакую твои проклятия».
В лице толпы Пророк № 1 обретает замену самости. Его массовый успех — символ осуществленности, внешнее доказательство правоты. «Я хотел существовать с помощью их, <…> властвовать над ними. <…> Как становятся пророками».
Эта двойная подмена, эта лукавая взаимоподдержка безопорных душ выливается в лжеучение: «Придите ко мне, вы, униженные и оскорбленные, — и вам будет НЕ СТЫДНО. Не стыдно, что вы злобны, жадны, завистливы, мелки, бездарны, уродливы, трусливы». Герой лихо примеривается к образу Христа: мол, и он тоже «раскусил малую душу», узнал, «как помыкать ею».
Мейлахс аналитически точно фиксирует все признаки вырождения пророка в вождя, или лжепророка. Экстенсивный духовный рост, когда каждая вновь покоренная воля расширяет пространство самости «учителя». Зависимость от душ, в которых лжеучитель думает продолжиться, как поселиться. Отсюда — потакающий характер учения: укрепить паству в неправде, значит завладеть ключами от ее желаний.
Но и это не главное в лжепророке. Мейлахс не останавливается на дешевом социальном эксперименте, показывая, что не властолюбие, не даже азарт самоосуществления, не мозг и не воля делают вождя. Ведь самое главное свойство вождя, в отличие от пророка, — это незнание. И в этом — драма его побед.
В своих проповедях Пророк № 1 манифестирует не истину, а боль. Его Откровение — это разинутость крика. Единственный импульс правдивости — «проклясть мир» потребительской, серой, мельчающей актуальности — и тот предан им в его роли проповедника, сделавшего имя и деньги на имитации духовной жизни масс. Герой на деле отмечен той же потерянностью, тем же духовным сиротством, что и идейно усыновленные им последователи. Но он недаром интеллектуал: инструмент толкования, описания и осознания. «Да, нес бы я веру Христову. Но я один, что я могу один? Я опоздал. Я хотел бы примкнуть к вере и нести ее. Я рожден, чтобы носить чужое, но чужого не было, и пришлось нести свое. Но нельзя примкнуть к своему». Ключевые слова здесь — «один» и «примкнуть». Герой Мейлахса догадывается о своем настоящем предназначении: потенциальный ученик, апостол, оставленный, как он чувствует, без Учителя. Дискредитированность ценностей и вер как подавляющее настроение эпохи мешает ему в одиночку, без поводыря, пробраться к такому знанию, которое не сможет опровергнуть его спекулятивный дар, которому его ум, напротив, смог бы послужить. Но преодолеть настроение эпохи, остановить ценностный разброд, дать новый импульс веры может только настоящий пророк. Тот, кем правда принята как новый ритм сердца, и потому от слов его, даже зашумленных смешком, запевает в нас верный тон правдивости. Так у Маканина: «Вы должны любить окружающих вас, — ярился и покрикивал знахарь. — Сослуживца и соседа полюбите-ка с их говном! Любовь к собачкам растлевает вас, и не смейте любить пса, если не любите соседа».
Каков итог провокативно названного романа? Он финиширует с двойными показателями: разрешая психологическую коллизию героя, но заостряя духовную драму эпохи.
Преодолеть «бессмыслицу, тоску, тщету» выбранной роли и восстановить цельность личности герою удается благодаря покойному брату, чьи похороны — единственная внятно проведенная сюжетная линия романа. Герой вступает с братом в загробную беседу. Брат, выведенный из себя высокомерием, мироотрицанием и человеконенавистничеством Пророка № 1, вдруг признается ему, что умер — по его вине. Впоследствии выяснится, что он солгал, но к тому времени его братолюбивая цель будет достигнута: герой преобразится. Этого уловленного собственной рациональной мощью, разломленного на множество несогласных мотивов и убеждений человека пронять можно было только таким измышленным, схематичным усугублением разлома: как же, братоубийство — каково быть в роли Каина? Герой с очевидной охотой примеряет на себя новую идею. И оказывается, что дух его давно жаждал вины. Это первый за долгие годы опыт неправоты героя, ставший поводом увидеть, как неправомерен он в роли пророка. Не убежденный самим собой, он ни разу не встретил внятного возражения даже на заведомую спекуляцию. Его не благословенный знанием дар убеждать, его внешняя, на силе интеллекта основанная правота впервые встретили сопротивление в образе обвиняющего брата. И герой окунается в покаянный самоанализ, чтобы в итоге освободиться от ложного образа себя.
Несмотря на преображение главного героя, в финале романа звучит не бравурный туш, а чуть скептичная тишина. Герой излечился не только от игры в пророка, но и от того, что его к ней толкнуло: истерики культурного и социального протеста. Его итоговое смирение — достоинство признанного поражения. Как в свое время подпольщик Маканина, Пророк № 1 покидает арену борьбы за успех и внешнюю состоятельность, не желая больше быть вписанным в систему общественных оценок (словечко из «Андеграунда»). Но вместе с ним окончательно выведены из игры идеи взрастившей его, интеллектуала, европейской культуры: «Мне страшно расставаться со своими страхами, что я буду делать без них?!! Но ничто не откликнулось. Христианство умерло. Христианский бог умер. Европа умерла. <…> И ему было плевать. Я — всего-навсего скопление мертвых молекул, подумал он. <…> Абсолютная истина недостижима. Да и хрен с ней». На закате своего мира, после истин, не имея пророческой силы выступить за пределы актуальности, герой-интеллектуал преодолевает свой разлад с действительностью тем, что принимает ее как данность.
Потребление — слишком грубая и непосредственная услада, чтобы ею увлечься, а идеи в виртуальную эпоху зыбки и слишком зависят от ловкости твоего собственного ума, чтобы насытить честно мыслящего о себе и времени человека — такого, как герой Мейлахса. Автор перекрывает надежду на новый, ниспосланный источник правды: наше время бездарно, обделено откровением, и бремя пророка в нем взваливает на себя не осененный истиной человек, которому — последнему — просто еще не все равно. Недаром и повесть Маканина заканчивается, по сути, торжеством этакого иуды-апостола при Якушкине — медика-недоучки, а впоследствии журналиста Коляни. Тут не только невежество его символично: недоврач при сверхцелителе, — но и сфера приложения сил. Коляня — новый пророк мира знахарей, властвующий над карьерами и судьбами в возвращенной вниманию публики народной медицине. Тиражирующий чудо,
