Далее следует оптика Оксфордца, вторая наука бэконовского trivium’a. За нею — наука «опытная». Здесь я отсылаю читателя к анализу «опытной науки», представленному в шестой главе моего сочинения. Замечу: то, что может быть принято во «внешнем опыте» Бэкона за индуктивизм новой науки, а также за отчаянно смелые «предвосхищения» будущих технических свершений, оправдано высоким, специфически средневековым предназначением: «…для божьей церкви в ее борьбе против врагов веры, которых скорее следует одолеть усилиями мудрости, чем военными орудиями, каковыми обильно и с успехом пользуется антихрист…» (с. 877).
Калейдоскопически одновременные вознесения и заземления — существенная особенность «Большого сочинения» Роджера Бэкона. Глубоко послушническое основание, укорененное в незапятнанной раннехристианской традиции, восходящей к Августину, и рядом… демиургические телесно-языческие следствия рукотворно усовершенствуемого мира.
ТЕПЕРЬ, если вновь обратиться к современной роджер-бэкониане, можно сказать, что тексты Бэкона дают серьезные основания и для тех, кто ищет (и находит!) в Роджере Френсиса, и для тех, кто ищет (и тоже находит!) в том же самом Роджере святого Франциска. И то верно, и это верно; но вместе с тем не верно ни то ни другое. Верен только сам Роджер Бэкон, не сводимый к заданным историографическим символам; амбивалентно неповторимый и только потому по-настоящему типический.
Личность Роджера Бэкона двоится: творец-демиург, он и сам тварь божья; богоравный еретик, но и тишайший послушник. Монах-францисканец и демонический алхимик — вместе, слитно. Един в двух лицах. Двулик в одном. Но… целостен и неразымаем как историческая реальность — Человек Средних веков. Демиургическая штучная опытность мировидения Оксфордской школы и алхимическая инокультурность, соединившая эту опытность со схоластическим опытом над словом, слиты в одном человеке. Диалог периферийной алхимии с магистральным христианством в замкнутом мире средневековой культуры осуществлен в одном человеке, став монологом, помнящим, однако, о своей диалогической природе. Здесь читатель должен вспомнить о двух вещах: о паракуль-турной природе алхимии, пародирующей каноническое христианское послушание; об алхимических штудиях францисканца брата Роджера. Это и составляет содержание высказываний второго, инокультурного, собеседника — Роджера Бэкона, беседующего с Роджером Бэконом — мыслителем Средних веков. Двуликий Янус. Вертикальная почти симметрия средневековой культуры, творческой личности, живущей в этой культуре и ее выражающей в большей целостности, нежели это могли сделать «частичные» деятели в составе той же культуры, даже рядом поставленные.
Кто же такой Роджер Бэкон? Подвижник опыта штучного, конкретного; инженерный, изобретательский ум. Теологические основания этого опыта, глубоко ортодоксальные его основания — дело десятое. Они — лишь фон, хотя совершенно обязательный фон. Бэкону, философу эмпирического опыта, они, эти основания, без надобности. Не они — сфера прямого приложения его интеллектуальных усилий. Опыт, и только он. Именно в этом инокультурный, почти нововременной пафос деятельности этого удивительного мыслителя. Два десятка лет заточения — расправа не за ересь (еретиком в полном смысле он и не был) — за инокультурность. Правда, инокультурность эта — принципиально средневековая инокультурность (за ней — «Священное Писание» во всей своей незамутненной и незащищенной чистоте). Именно поэтому инокультурное бытие Роджера Бэкона осуществило себя в жизни и деле философа; именно поэтому оно было замечено недреманным оком церкви. Но точно так устроена и алхимия — синхронно- диахронный образ средневековья; инокультурно-культурное его бытие. Пришелец из иных культур — человек собственной, средневековой культуры. Сразу и слитно. Поэтому и правоверный. Поэтому же и еретик. Един в двух лицах: правоверный еретик — инокулътурный пришелец. «Монодиалог» (В. Библер) одной раздвоенной души. Человеческий образ алхимии. Алхимический образ средневекового человека. Обостренное разрешение диалога в замкнутом мире средневековой культуры на межкультурном пограничье — в Эпилоге.
АЛХИМИЯ — «инобытие» культуры Нового времени, или, осторожнее, культуры Ренессанса внутри средневековой культуры, предчувствие, предположение этой иной культуры. Странное, крамольное ее «инобытие». Она же — нормальное бытие средневековой культуры. Ее ярчайшее — и тоже странное — выявление.
Приближаюсь к концу — возвращаюсь к началу. В пределах алхимии, казалось бы, формируется соперничающий с богом, инокультурный, как будто возрожденческий тип личности, замкнутой, исполненной гордыни. На самом деле алхимик — лишь карикатура на послушливого христианина.
Как будто возрожденческий… Сослагательная оговорка здесь принципиальна. Предельная серьезность (ухмыляющаяся серьезность?) алхимического действа, истовая антиироничность (притворная антиироничность?) адепта герметического искусства, скованная по рукам и ногам свобода, ставшая карикатурной несвободой, лишенной изящества и пластичности ребячливой игры, длятся вне рефлексии, вне остранения самих себя, своего предмета[197]. Безглагольное потогонное бездумие, пребывающее в остановленном времени. Единственная форма речений — это ночные — на крик или на шепот — заклинания. А личность? Лик и лицо слились, ставши недвижной маской, вочеловечив центральную алхимическую мифологему трансмутации-оборотничества. Носящий маску — вернее, сросшийся с нею — алхимик засценичен, анонимен и потому вездесущ, вечен. Таким видел себя правоверный средневековый христианин, глядясь в кривое инокультурное зеркало алхимии. Не потому ли все алхимические трактаты всех десяти веков — «близнецы-братья»?! Статика. Покой. Но такой покой, под коим «хаос шевелится». Хаос, нимало не смущающий собственное алхимическое обиталище, зато готовый сокрушить твердыни магистрального средневековья. Преодоление вещественности — пафос алхимии. На гребне этого преодоления открывается безграничное небо. Но здесь начинается обратный ход — обретение только что избытой вещи, ибо и тот и другой путь одолевались именно в предметных формах.
Итак, Роджер Бэкон с его эмпирией, которую нужно демиургически-инокультурно обработать в изделия, не покушаясь при этом на создание всеобщего образа (ведь есть же божественный образец]). Но в противовес этому тот же Роджер Бэкон, но в кривом зеркале. Он видит себя алхимиком-анонимом, сомнамбулически, заклинательно изгоняющим одухотворенную вещь, овеществляющим небо; но зато конструирующим кривозеркальный образ алхимического космоса. Алхимик, изготавливающий всеохватное изделие — герметический универсум.
Обозначено противостояние. Начинается — должна начаться — давно началась встреча. В пределах одной культуры. В замкнутом мире этой культуры. В одной человеческой душе.
То, что слито у Роджера Бэкона — безмолвное небесное и гипертрофированное земное, — различимо в алхимии. Хотя и с поправками. В алхимии нет рефлексии — нет и личности. Зато есть изобретательская, во вселенском масштабе потенция.
Человек магистрального средневековья проходит — обязательно проходит! — сквозь алхимический горн, сквозь герметический амбикс. Равно и алхимик проходит через христианское, специфически средневековое послушание. На выходе — человек Возрождения, запечатлевающий в мозаической цельности текста рефлексирующий, идеализирующий конструктивный заряд ренессансной личности, обретшей новое обожествленное небо. Опять-таки слитность — новая слитность — безглагольного земного, но и гипертрофированного небесного (контраверза Бэкону).
Диалог в замкнутом мире человеческой души — «монодиалог» Роджера Бэкона — избыл себя в молчании, хотя в итоге и завершился элоквенциями гуманистов Возрождения. Потребовались общения межкультурные. Но сама потребность в межкультурных взаимодействиях инициирована алхимией, оказавшейся существенной лишь в контексте той культуры, в которой она жила. Она катализирует преобразование этой культуры[198]. Сама же в качестве живого и целого бесследно исчезает, всплывая в иных культурах лишь в виде реликтовых частностей (позитивный химико-ремесленный вклад алхимии; выпотрошенный оккультизм Нового времени и прочее). Вот почему современные «частичные» толкования алхимии представляются понятными. Вместе с тем «частичные» проекции алхимии слиты в субъекте деятельности — человеке Средних веков, ставшем Человеком Нового времени.
Прорыв алхимического герметизма становится возможным лишь в сопричастных соприкосновениях средневековой культуры и ее паракультурной окраины. Но именно эти взаимодействия и есть проблема, в
