- Ладно, ладно. Не кипятись. Смотри. Эту называют химерой, - показал он пальцем на сделанную от руки зарисовку, - Это - бюрер, вот - псевдогигант. Эту гадость кличут вараном… Есть одна версия, откуда все это материализовалось на нашу хохлацкую голову. Всякие там плоти, кабаны, чернобыльские псы… их связывают с мутациями после первого выброса. Где же они? - толстяк полистал бумажки и, наконец, нашел, - Вот. Остальные… Хм… После трагедии на ЧАЭС в зоне отчуждения как грибы после дождя росли военные лаборатории. Некоторые открыто, некоторые скрывались за вывесками НИИ и заводов. Бродит информация, что наши доблестные политики возмечтали реализовать новый проект - создать клонированную неоармию. Принцип прост. Необходимо всего лишь вырастить супермозг у которого будет возможность контролировать искусственное войско и солдат с узкой специализацией. К примеру, бюреры стали бы отличными подрывниками. Рассказывают, что они и в зоне по тоннелям прячутся. Гиганты - биологические танки, химеры - разведчики и бесшумные убийцы. Что-то вроде элиты. Ну и так далее. Потом, якобы, все пошло не в ту сторону, и мозг взбунтовался. Вот и появилась Зона. Хочешь верь, хочешь… Обычные слухи, но судя по этим записям, здравое зерно есть.
- Да уж, - вздохнул Сибирцев.
Они молча уставились друг на друга. Теперь будто совсем чужие. Не стоило так навязчиво подступать, и Григорич в душе жестоко бичевал себя за опрометчивый ход. А ведь как встретились! Теперь даже темы для разговора иссякли.
- Ты женился что ли? - попытался вернуть другую нить беседы Сибирцев.
- Она заглядывала.
- Такая молоденькая! - изумился сбэшник.
- Вот так.
Совсем некстати запиликал телефон. Сибирцев с трудом выудил его из внутреннего кармана и, увидев номер, пулей метнулся во двор:
- Извини, - виновато бросил он, прикрывая за собой дверь.
Толстяк задумчиво почесал гладко выбритую бороду и вновь направился к «кулеру».
- На проводе, - по-военному начал разговор Григорич, - Есть возможность пересечься с Полковником? Отлично!… Вылет завтра? Шансы что он согласится?… Это хорошо, что приличные. Хочу его прикупить… Ну и что, что сотовый. Кому здесь надо прослушивать, тем более у меня свои примочки. Не переживайте… Угу… Угу… Все понял. На связи.
Собеседник был немногословен.
Шито- крыто. Корабль идет в порт.
Сибирцев подумал и решил к Мише не возвращаться. Завтра уже забудется. Они другие, и мир стал другим. Все изменилось. Больше нет двух неразлучных сорванцов. Теперь отдельно толстяк и отдельно сбэшник. Вряд ли они еще когда-либо встретятся.
Ксерокопии он так и не забрал.
13.
Зона не спит никогда. В густом шоколаде ночи отчуждения кипит жизнь. Это даже не отдельное время суток. Скорее другое измерение, полная смена координат и направляющих. Тягучее мрачное ничто, приперченное запахом холодного пота жертв и задором охотников, которые в любую секунду могут пасть под ударом более сильного.
За черной стеной скрываются глаза. Тысячи глаз, жадно анализирующих малейшее движение. Голодные и трусливые они ждут только шанса. Мир одной секунды, которой вполне достаточно на смертельный рывок из укрытия. В Зоне даже ночью нельзя не прятаться. Жалобный вскрик и короткий поединок.
Гнетущая тишина, разрываемая шелестом травы под мутированными лапами, сипением, воем, всхлипами, хлесткими выстрелами одиночки, запоздавшего в укрытие. Физически ощутимая смерть. Ее можно пощупать, почувствовать за мгновение до броска, но нельзя предотвратить. Зона снабдила своих детей когтями, зубами, безудержной мощью и слепым голодом. Человек не в силах тягаться с ними, он слишком надеется на свои грохочущие железки, компьютеры и глаза. Одиночка уже мертв, хотя все еще судорожно давит на спусковой крючок, моргая в жалкой надежде успеть засечь за мгновение до… Он панически всматривается во тьму, а на самом деле заглядывает в небытие. Вздох. Вздох. Резкий кислый запах пота. Потрескавшиеся сухие губы. Напряжение, готовое вылиться в безумный психоз. Он держит себя в руках. Старается не сорваться. Шорох. Хлопок выстрела. Он оглушен и ослеплен. Вжимается спиной в глину взгорка, стараясь закопаться, залезть поглубже, исчезнуть, свернуться калачиком и дышать, только дышать. Одиночка не знает, что выше по взгорку его тоже ждет смерть. Более легкая, чем клыки тварей, но пока он тяжело всхлипывает, одиночку не устраивает даже такая. Лучше дышать и надеяться. Секунда за секундой, разливающиеся пятнами мазута по скоротечное реке времени. Слишком долго. Рассвет увидит не каждый.
За пронзительным мраком нет аномалий. Потому что их не видно. Можно почувствовать, но будет уже поздно. Поэтому их нет. Только «электра» изредка разорвет онемевший воздух щелчком разряда, распуская в стороны голубоватые щупальца искр и вновь укроется за густой нефтяной пленкой. Каждый шаг может стать последним и мозг не успеет понять. Доли секунды, холодок по позвоночнику, взрыв нестерпимой выворачивающей на изнанку боли и пустота. Все, кто ночью втаптывает протекторы ботинок в бесплодную землю Зоны, пытаясь отделить за непрекращающимся скрипом иссохшей травы сигналы приближения смерти, бесконечно мусолят в голове эту давящую мысль. Но таких мало.
Одиночка еще надеется. Даже когда автомат замолкает, а костюм рвут кривые зубы. Он кричит и надеется, потому что так устроен любой человек. Куда ему до грации химеры или непробиваемости псевдогиганта. Достаточно одного удара и он тряпкой отлетает в сторону с переломанными костями, не переставая при этом надеяться. Легкие разрывают осколки ребер. С пересохших губ срываются кровавые пузыри и что-то колет в щеку. Всего лишь засохший стебель полыни. Для него теперь все сон. Страшный сон, который утром закончится. Он вскочит с кровати, ужаснется, застынет, сидя на самом краю и переваривая. Глубоко вздохнет, потешаясь над самим собой, набросит тапочки и пошлепает на кухню.
Он уже забыл.
Но это не сон. Только когда клыки разорвут пульсирующую вену на шее, только когда в ноздри ударит смрад прогнившей пасти, а прямо перед глазами зажгутся два желтых пламени, лишенных малейшей капли сострадания, вот тогда он осознает. Взбрыкнет, замашет руками, скользя по грязной шкуре. Он поймет, что навсегда покидает этот мир. И эта последняя секунда будет самой страшной в его жизни. Потому что с младенческих лет человек привык осязать и осознавать себя и никогда не сможет мыслить другими категориями.
Рассвет в Зоне - время людей. В них просыпается вера в себя. Уже не надежда, а вера. Она - щит понадежнее. Но одиночке до этого не будет дела. Каждое утро Зона меняется, потому что рассвет видит не каждый.
Смертин ворочался и никак не мог заснуть. Его уже не смущали ночные подвывания Зоны и даже несуразная пальба одиночки. Он привык. Человек ко многому привыкает. Зачастую даже казалось, затащи его жить в самое глубокое болото среди гнуса и по уши в тине, и он все равно приспособится. Лишь бы существовать, выплескивая вздох за вздохом пары углекислоты.
На часы заступил Саян. Узбек забрался глубже от провала входа и привалился рядом, наступив в темноте Алексею на сапог. Старший уселся на самом краю трубы, зажав винтовку между ног и прислонившись спиной к холодной железной стенке. У самого озера кто-то заскулил, раздались звуки грызни, а потом опять все стихло. Одиночка тоже замолк.
Лучшее лекарство от бессонницы - это собственные мысли. И теперь он до мельчайших подробностей восстанавливал картину своих скитаний по Зоне. Здесь стрингер впервые обрел страх. Нет, не обычная боязнь получить в мясо пулю или вылить случайно на себя кастрюлю кипятка. Такой у его братии слегка притуплен. Скорее беспросветный ужас, прячущийся еще с пещерных времен в глубинах любого человека. Дикий и неосознанный. Он выпирает только тогда, когда иллюзия безопасности напрочь всклянь
