себя — во всем, и чует исцеленье.И все же теплый и тревожный зверьизведал также вес и тяжесть горя.Ведь и ему знакомо то, что настак часто поразит: воспоминанье.Как будто все, к чему стремимся мы,когда-то было ближе и безмернонежней, чем ныне. Здесь — отдалено,там все вблизи дышало. После прежнейтак зыбко-мнима новая отчизна. О, малой твари дивное блаженство —она родного лона не покинет;о счастье мошки, пляшущей под кровоми в брачный час: весь мир — ей отчий кров.Но погляди на полуробость птицы,и вольной, и невольной от рожденья,как будто бы она — душа этруска,чей саркофаг, где мирно спит мертвец,его спокойный облик украшает.А как ушастый удивлен летун:рожденный матерью, взлететь он должен.Как бы пугаясь сам себя, он режеткрылами даль. Так трещина бежитпо чашке вдоль. И вечер, как фарфор,разбит летучей мыши трепетаньем.Но мы лишь созерцать обреченыи видеть все, но видеть безучастно!Мир полнит нас. Мы все приводим в строй.Все рушится. И рушимся мы сами. Кто нашу суть так омрачил, что мы,как ни бунтуй, похожи неизменнона уходящего? Как он, взойдяна холм высокий, на родные долыв последний раз глядит, и медлит, ждет,вот так и мы живем, всегда прощаясь…(Г. Ратгауз)
Чтобы однажды я, на исходе жестокого знанья,славу запел и осанну ангелам благосклонным.Чтоб ни один из звонких и грозных молотов сердцане отказал вдруг, коснувшись робких и скромных илиплачущих струн. Чтобы лик мой омытыйвспыхнул нетленней; чтоб чистыми был он слезамизалит. О как тогда рад я вам буду, ночигорькие. Что же я раньше пред вами, безутешные сестры,не преклонял колен; простоволосые, что ж яраньше-то в вас не укрылся. Ах мы, растратчики горя,Видим все наперед и смотрим в печальные дали,ждем — может, кончится. А ведь оно, ведь оно —наша листва неопавшая, вечная темная крона,нашего года время одно — а не простовремя, — пространство наше, пристанище, почва и корень.Правда, как чужды для нас переулки города скорби,где тишиною прикинулись скрежет и грохот,где, отлитые из пустоты, вздыбились монументы:толп позлащенный гам и спесивая бронзовость статуй.О, как бесследно смёл бы ангел их площадь,где — утешенья символ — стоит с иголочки церковь:вечно чиста, пуста и закрыта, как почта в субботу.А вокруг бушуют прибоем утехи базара:вон — качели свободы! вон — скоморохи успеха!И затейливый тир, где насурьмлённое счастьецелями мельтешит и рассыпается жестью,если удачлив стрелок. И бредет он, хмелея, дальше —от успеха к смеху; и манят, зовут балаганы,бьют в барабаны, трещат. А только для взрослыхесть развлеченье особое — как размножаются деньги;не для потехи, нет, — по науке! Чресла металла,всё, весь процесс, без прикрас — и как поучительно всё,как плодотворно……Но сразу, о сразу за этим —за последней планкой забора с плакатом «Бессмертно» —за рекламой горького этого пива, что пьющимкажется сладким на вкус, коль зрелища есть на закуску… —за последнею планкой, прямо за ней — оно.Дети играют, безмолвны объятья влюбленных —в стороне от дорог, на скудных лугах, — и вольготно псам.Что тебя, юноша, дальше влечет? Не влюблён лив жалобу юную?.. Дальше, за ней, по лугам. А она:— О, еще далеко. Вон там мы живем… — За нею, дальше.Как его трогает поступь ее! А плечи, а шея…Будто царского рода она. Но вот он отстал, отвернулся,только махнул рукой… Зачем ему? Жалоба только.Из умерших лишь самые юные, те, кто еще пребываетв самом преддверии вечности — в спокойствии отвыканья, —
