Быть честным перед Богом

В христианском же понимании святое есть “глубина” обычного, “секулярное” — не безбожная секция жизни, но мир (Божий мир, за который Христос умер), оторванный и отчужденный от своей истинной глубины. Целью богослужения не является уход от секулярного в область религии, или тем более бегство от “мира сего” в “мир иной”, но достижение открытости для встречи со Христом в обыденном, встречи, которая дает силу преодолевать поверхностность и отчужденность обыденной жизни. Функция богослужения — сделать нас более чувствительными к глубинам жизни; сосредоточить, обострить, углубить наши отношения к миру и другим людям, вывести эти отношения за пределы непосредственной заинтересованности (личного расположения, выгоды, служебной ответственности и т.д.) к всеобъемлющему участию; очистить и исправить нашу любовь в свете любви Христа, чтобы, обретая в Нём благодать и силу, мы были примиренной общиной, несущей примирение миру. Всё, что достигает этой цели или содействует ее достижению, является христианским богослужением. Всё, что не ведет к указанной цели, не есть христианское богослужение, будь оно хоть трижды “религиозным”. Всё это, как я уже указывал, находит свое средоточие в литургии, а она образует ядро всего христианского богослужения. Для христиан литургия (кстати, само это слово заимствовано не из культового, а из мирского употребления: оно означает “общественное действие”) — не “религиозный” ритуал, но возвещение, утверждение, принятие и почитание святого в обыкновенном, с ним и под ним. Хлеб и вино, стоящие в центре священнодействия и составляющие его основу, есть только примеры всех остальных обыкновенных вещей и средоточие всех остальных обычных отношений. Святое Причащение возвещает Церкви и миру, что присутствие Христа среди Его народа связано с правильным восприятием обычной действительности, с правильным отношением к ближнему, потому что только в этих отношениях и через них Христос присутствует как в Церкви, так и вне ее. Священнодействие Церкви возвещает эту истину в символе и в силе. Моделью, заложенной в литургии, формируется вся христианская жизнь. Богослужение должно открывать ту истину, что запредельное находится посреди нашей жизни “между человеком и человеком”. Вот почему Книга молитв[181] предписывает, что евхаристический хлеб должен быть таким, “какой обыкновенно употребляется в пищу”; вот почему глубочайшие проникновения в смысл “Трапезы Господней” озарили многих наших современников не подле кивотов и алтарей, а у их домашних очагов; вот почему литургическое возрождение имеет своим выражением возврат алтаря в центр храма и совершение Евхаристии всеми людьми, собранными вокруг стола[182].

И действительно, разница в расположении евхаристического стола — такая тривиальная и, казалось бы, ритуалистическая деталь, далекая от жизни,— символизирует многое из того, о чём мы здесь пытаемся сказать. Психологический эффект литургической позиции, при которой священник стоит спиной к народу,— сосредоточение внимания на какой-то точке за алтарем. Эта позиция символизирует то мировоззрение, согласно которому Бог спроецирован в “потусторонность”, куда мы обращаемся из этого мира. И наоборот, позиция, при которой предстоятель, окруженный сослужащими, стоит лицом к народу, стоящему с противоположной стороны стола, концентрирует внимание на средине, как и Христос стоит среди Своих, преломляя хлеб. Элемент “запредельного”, трансцендентного, присутствует (или должен присутствовать) и здесь, поскольку сердца присутствующих возвышаются “горе”, к их вознесенному и торжествующему Господу. Но эта “потусторонность” не уводит никого прочь от земли и обыденности, она — та вертикаль безусловного, которая пронзает ограниченность человеческого братства и претворяет его в Тело живого Христа. Более того, общая тенденция, связанная с этим изменением мышления и способов выражения, направлена на устранение атрибутов, вызывающих специфические религиозные и церковнические ассоциации, и всего, что удаляет алтарь от общества. Убранство, музыка и архитектура церкви должны говорить на языке того мира, который Церковь призвана преображать.

Во всяком случае, я думаю, что именно в этом направлении мы должны искать ответ на вопрос Бонхёффера о значении культа в условиях безрелигиозности, хотя нам предстоит еще очень, очень долгий путь. Церковничество будет вновь и вновь заявлять о себе.

Литургия, сколько ее ни реформируй, с удивительной легкостью создает свой собственный “иной мир”, где все делается по последним (или по древнейшим) моделям и который все же только лишь сосуществует параллельно с реальной жизнью. Как выражает это Эрик Джеймс[183],

“у этих действий своя собственная, независимая жизнь; это некая самодостаточная принадлежность Церкви, что-то не естественное, но и не обязательно сверхъестественное... Главная опасность заключается в том, что литургия создает некий свой мир, противостоящий “секулярному” миру, вместо того, чтобы прозревать священное в “секулярном”[184].

“Проверка качества” богослужения состоит в том, делает ли оно нас более чувствительными к “трансцендентному посреди нашей жизни”, ко Христу в этом голодном, в этом нагом, в этом бездомном и в этом заключенном. Богослужение можно назвать христианским только в том случае, если после его посещения мы более способны узнать Христа в этих людях; в противном случае это просто порция религиозных переживаний в христианской упаковке. Именно это имел в виду Иисус, когда говорил, что “суббота для человека, а не человек для субботы” (Мк. 2:27). Всё наше благочестие и хождение в церковь должно поверяться этим критериям. И мы должны набраться мужества, чтобы сделать нужные выводы, как это сделал Джон Рен-Льюис в статье, озаглавленной “О непосещении церкви”[185]:

“Если общая атмосфера в какой-нибудь церкви извращает то, что утверждал Иисус, и настраивает людей ходить в церковь потому, что только там можно встретить Бога и вступить с Ним в особые отношения, недостижимые иначе как через специфические культовые действия, то было бы чудом, если бы из хождения в такую церковь действительно вышло что-нибудь хорошее. Не стоит искушать Бога и просить у Него таких чудес. Гораздо лучше держаться в стороне. Идеальным решением, наверное было бы попытаться устроить в такой церкви революцию, стараясь открыть глаза ее членов на прямой смысл их собственного Евангелия, но определенные церковные традиции надежно защищены от попыток такого рода. Поэтому пусть каждый реалистически взвесит свои революционные способности”.

Это, несомненно, суровые слова, особенно для приходских священников, но они не суровее тех слов, которые сам Иисус говорил раввинам. Это не означало для Него конец хождению в церковь, не означает и для нас. Но для иудаизма это означало либо революцию в представлениях о святости, либо закат и упадок.

Наверное, не стоит торопиться приписывать чуть ли не самому дьяволу всю эту концепцию богослужения. Образ мысли, который ее питает, всё еще способен вдохновлять людей “религиозного” склада на подлинно христианскую жизнь. Но из жизни остальных людей этот же образ мышления устраняет “потусторонее” и изгоняет Бога. И если Церковь — вопреки всем протестам религиозников — не сможет найти и отстоять иное понимание богослужения “в условиях безрелигиозности”, она тоже обречена на закат и упадок.

ВОВЛЕЧЕННОСТЬ И ОТСТРАНЕННОСТЬ

Описанное д-ром Рен-Льюисом чувство (четко характеризующее определенное мировосприятие), что надо ходить в церковь затем, чтобы именно там найти Бога и вступить с Ним в такие отношения, которые невозможны “в миру”, распространено и в сфере личной молитвы, к которой мы теперь перейдем. Молитва воспринимается как отстранение от дел “мира” ради “пребывания с Богом”. Как бы ни различались методы и приемы молитвы, все они исходят из положения, что молитва — это по определению нечто, чем человек занимается, когда он свободен от прочих дел. Конечно, все они затем утверждают, что это молитвенное делание должно пронизывать, пропитывать всю жизнь. Но сакраментальные моменты богообщения всё же ожидаются только в периоды уединения. Они, как вода, запасенная верблюдом, должны сохранять нашу духовную жизнь в пустыне иссушающего дня. И даже мимолетные “молитвенные воздыхания” в суете и суматохе повседневности предполагают хотя бы кратковременное высвобождение из-под гнета мира и прыжок к потустороннему Богу, который парит где-то над всем этим. С Ним-то мы и стараемся поддержать связь