Мальчик выходит из конюшни и идет не спеша по дороге к деревне. Солнце печет непокрытую голову, Белая мягкая дорога такая горячая, что кажется, будто она посыпана углями из печи. На деревьях сидят большие, квелые от жары вороны, их много, и они кажутся волшебными черными плодами, которые несъедобны, и потому люди их не срывают.
У кассы клуба толкалось несколько ребят, дожидаясь продажи билетов На детский сеанс. Ване не хотелось идти в кино: нужно долго стоять за билетом в очереди среди незнакомых мальчишек. Друзей у Вани в деревне еще нет.
В большом сельмаге пусто. Две пожилые продавщицы, облокотившись о прилавок, о чем-то не торопясь разговаривают. Лица у них красные, слова тяжелые и вялые.
— Маль-чииик, чего надо? — спросила, заикаясь, одна, когда Ваня подошел к витрине и стал рассматривать красивых, будто живых, кукол, блестящие легковые машины, пластмассовые кораблики и паровозики, тяжелые зеленые танки и ракеты и многое другое, что сильно нравилось Ване, но чего ему уже не покупали, считая его переросшим подобные игрушки.
— Когда у вас будут футбольные мячи? — спросил мальчик.
— Не знаем, не знаем, ответила продавщица и обратилась к подруге: — Чей это хлопец?
— Дочки весовщицы Зиминой, ну той, старшей дочери, которую муж бросил, а она погналась за ним на Север.
— И вовсе он нас не бросил! — хотел крикнуть Ваня. — Бабушка и мама говорили, что папа поехал в командировку.
Сказать Ваня ничего не сказал. Он вышел из сельмага и заторопился домой.
Перед тем как уехать из дому, отец стал подолгу задерживаться на работе, а иногда даже не приходил ночевать. Мама была грустной, с влажными, заплаканными глазами. Когда приходил папа, мама часто с ним ссорилась. Однажды в воскресенье Ваня был с мамой на базаре и в толпе увидел отца с какой-то молодой женщиной. «Папа, папа!» — закричал Ваня. Отец увидел Ваню с матерью, но не подошел к ним, а поспешно затерялся в толпе, точно убежал.
Одному в доме всегда грустно. Ваня походил по пустым комнатам, побывал на дворе, поглядел на кроликов и кур и решил еще раз сходить к Пантелеймону Пантелеймоновичу. Вечером, как и утром, они выводили Орлика на прогулку.
В ветпункте оказался начальник Пантелеймона Пантелеймоновича — главврач Олег Сидорович. Ростом он был на две головы выше ветфельдшера, очень худой, с длинными волосами и усиками подковой, в белесых, потертых и жестких, будто сшитых из рубероида, с медными застежками джинсах и в майке, на которой нарисована пантера с горящими глазами, с розовым зубастым ртом кошки. Олег Сидорович чем-то недоволен, кривит лицо, вроде только что жевал прелые яблоки, хмуро, раздраженно, точно к нему самому пристают, бросает в Пантелеймона Пантелеймоновича сердитые, как бы жужжащие слова. Ветфельдшер тоже зол и раздражен, клонит по-бараньи голову, будто собирается с подпрыгу ударить ветврача.
— Главное было — спасти рекордистку, и мы спасли ее, — говорит он.
— Но цена, цена!.. — вскидывая руки к потолку, жалит ветврач. — Золотая цена: корова больше не принесет потомства.
— А что было делать? Он же поперек лежал…
— Не знаю, думать нужно…
— Командиров у нас много, а как дойдет до дела…
— У каждого свой участок, и каждый должен…
— Не справляюсь, так…
На Ваню никто не обратил внимания. Мальчик прошел в конюшню, погладил по голове Орлика, полупывающего большущими глазами, и протянул ему два кусочка сахара. Большие мягкие и прохладные губы коня дотронулись до потной ладони Вани, стало щекотно, и мальчик засмеялся. В конюшне душно, темно, от запаха дерет в носу. Ване жалко Орлика. Там, в лугах, солнце, там счастливый мир зелени, цветов, голубой воды, упругого ветра, а здесь…
Ваня понял, что сегодня Пантелеймон Пантелеймонович не будет тренировать иноходца, потому что по-петушиному нахохлившийся ветврач допоздна просидит в ветпункте и не разрешит заниматься посторонними делами.
На улице по-прежнему жарко и душно, но солнце уже не висит над головой, а сбоку, как бы со стороны, глядит на все происходящее на земле. В траве вяло стрекочут кузнечики. Над запыленными, будто в горе поникшими цветами, что растут вдоль дороги, суетятся разноцветные бабочки. Они, наверное, пытаются сдуть с цветов пыль. Воздух от жары кажется тугим и осязаемым.
Дома Ване заняться абсолютно нечем. Он сел на крыльцо, на рассохшиеся доски и стал вспоминать, как ему было хорошо, когда отец и мать не ругались, когда они водили его в кино, кукольный театр, покупали мороженое и лимонад. Однажды они вместе пошли в зоопарк. Зверей привезли на машинах из большого города. Было это летом, вот в такую же жару, и звери были какими-то вареными, сонными. Обезьяны не прыгали, а спаяй в тени, и их розовые животы от учащенного сердцебиения подрагивали. Львы тоже спали, высунув большие бело-розовые языки. Лисицы и волки были облезлыми и жалкими. От всех пахло горелыми волосами и едким нашатырем, всех донимали наглые зеленые мухи.
Отец потом говорил, что это зверогубка, а не зоопарк, и больше не разрешил Ване ходить туда. Ваня и сам бы не пошел, потому что ему было жалко зверей, которые страдали в железных клетках.
Незаметно зашло измученное собственным жаром солнце, наступил вечер, запахло приторно лебедой и горькой полынью. Ваня сидел на крылечке, и глаза у него были влажные, грустные. Потом он незаметно заснул.
Пришла с работы бабушка, взяла на руки спящего внука, поохивая от тяжести, осторожно внесла в дом и положила на прохладную, мягкую кровать.
— Господи, родители в любовь играют, — дети-то за что должны страдать? Бедненький, опять голодный лег… Как тут не болеть душе!
Совсем поздно вечером пришел Пантелеймон Пантелеймонович. Сквозь сон Ваня слышал его хриплый, грубый голос.
— Да, жизнь — штука тяжелая…
— То-то и оно, что тяжелая. Нужно хоть в детстве счастье поузнать. И боюсь я за него, а ну как что случится… — вздыхает бабушка.
— Он парень самостоятельный.
— Нынче такие дети, что оторви да выбрось.
— Они всегда такие были.
— Что с рекордисткой?
— Поправится, а начальство пилит меня. Оно всегда так: чем больше делаешь, тем больше тобой недовольны.
Потом Ваня, как перезрелое яблоко с дерева, упал в сон и ничего не слышал. Опять ему снились лошади. Красный конь, мать, отец. Вместе с матерью и отцом он купал не то Красного коня, не то Орлика в озере. Вода была чистая, теплая. Ваня был самый счастливый.
Утро, как всегда, началось с наказов бабушки; не ходить одному на пруд, не трогать спички, не опаздывать на обед. Ваня сердито говорил, что он все знает, но бабушка была неумолима.
Управившись по хозяйству, Ваня сразу же побежал к Пантелеймону Пантелеймоновичу. Опять было жарко, душно и очень пыльно. По дороге Ваня встретил подруг доярок, которые по утрам приходили смотреть на тренировки Орлика. Они сказали, что Пантелеймон Пантелеймонович уехал в райцентр за лекарствами. Говоря это, девушки как-то странно хихикали, будто знали то, чего не следует знать ему, Ване, ибо он еще не поймет, ибо он маленький. Так почему-то думают все взрослые. А Ваня понял, что к чему, как ни старались скрыть от него суть дела подруги.
Он сразу пошел к дому ветфельдшера.
Ваня не раз слышал, как бабушка ругала Патефона Патефоновича за то, что он, «забывая совесть, губит себя проклятой водкой». Но укоры бабушки не помогали.
Калитка была открыта, и по огороду бегали чужие куры. Ваня прошел к дому, дернул дверь. Ставни на окнах закрыты. Ваня постучал, но никто не ответил, хотя он услышал бессвязное хриплое бормотание пьяного ветфельдшера.
