объект его внимания чувствовал себя в эти минуты неуютно. Шипы этого взгляда пронизывали».
Сталин не спешил навязать свои выводы и впечатления. Он ждал реакции других участников обсуждения, и в этом была осмысленная логика: он не хотел предопределять окончательную точку зрения, подавлять мнения других участников действия.
Внимательно выслушав докладчика, Сталин, отмечает Громыко, «направлялся к столу, садился на место председательствующего. Присаживался на несколько минут... Наступала пауза. Это значит, он ожидал, какое впечатление на участников произведет то, о чем идет речь. Либо сам спрашивал: «Что вы думаете?». Присутствующие обычно высказывались кратко, стараясь по возможности избегать лишних слов. Сталин внимательно слушал. По ходу выступлений, замечаний участников он подавал реплики».
Эти реплики всегда были тщательно взвешенными. «Что бросалось в глаза при первом взгляде на Сталина? Где бы ни доводилось его видеть, прежде всего обращало на себя внимание, что он человек мысли. Я никогда не замечал, чтобы сказанное им не выражало его определенного отношения к обсуждаемому вопросу».
Беседы в присутствии Сталина – это разговор профессионалов; не праздный обмен информацией, а деловое содружество, требующее предельной собранности для решения проблемы. «Чтобы говорить со Сталиным, – отмечает Н.К. Байбаков, – нужно было отлично знать свой предмет, быть предельно конкретным и самому иметь свое определенное мнение. Своими вопросами он как бы подталкивал к тому, чтобы собеседник сам во всей полноте раскрывал суть вопроса».
После первого своего выступления в присутствии Сталина, рассказывал Байбаков, вождь обратил к нему вопросы: «Какое конкретное оборудование вам нужно?.. Какие организационные усовершенствования намерены ввести? Что более всего сдерживает скорейший успех дела?»
Деловитость в работе вождя, рациональность его стиля работы Громыко подтверждает таким воспоминанием: «Вводных слов, длинных предложений или ничего не выражающих заявлений он не любил. Его тяготило, если кто-либо говорил многословно, и было невозможно уловить мысль, понять, чего же человек хочет. В то же время Сталин мог терпимо, более того, снисходительно относиться к людям, которые из-за своего уровня развития испытывали трудности в том, чтобы четко сформулировать мысль». Байбаков отмечает: «Сталин... умел выявлять то, что истинно думают его собеседники, не терпел общих и громких фраз».
Он действительно не терпел общих фраз, пустопорожней болтовни. XIX съезд ВКП(б) открылся 10 марта 1939 года. Прибывшие со всех концов страны делегаты в праздничном настроении входили в Большой Кремлевский дворец. С докладом выступал Сталин. Шел к концу третий день работы, когда очередной выступавший, говоривший «какими-то слащавыми, липкими фразами», льстиво обращенными в адрес Сталина, привлек внимание вождя. Он встал из-за стола и, подавшись всем корпусом вперед, стал внимательно вслушиваться в выступление делегата.
Зал притих. Все поняли, что что-то произойдет. И действительно, Сталин раздраженно махнул рукой в сторону трибуны и вышел из зала. Он не любил и подхалимских славословий в свой адрес. Теперь выступавшего уже никто не слушал.
Присутствовавший на съезде Н.М. Пегов, являвшийся тогда первым секретарем Приморского крайкома ВКП(б), вспоминал, что уже через несколько минут после этого эпизода его «вытащил» из зала помощник Сталина Поскребышев. Проведя Пегова в комнату, расположенную рядом с президиумом, он открыл внутреннюю дверь. Войдя, Пегов увидел идущего навстречу Сталина. Тот подошел, протянул руку приглашенному и спросил: «Как вы живете?».
Секретарь крайкома, встретившийся со Сталиным впервые, был взволнован и не сразу сообразил, что тот спрашивает о жизни на Дальнем Востоке. Быстро овладев собой, Пегов стал рассказывать о делах дальневосточников. Сталин интересовался людьми, но неожиданно задал вопрос: «Какие возможности имеются в крае для расширения посевных площадей под овощи и картофель?».
Рассказав о выращивании этих культур в районе, расположенном севернее Владивостока, секретарь крайкома посетовал, что эта территория отделена от края Сихотэ-Алиньским хребтом, так что перевозки осуществляются только морем, с множеством перевалок.
– А почему вы не пользуетесь дорогой, которая идет ущельем в горах Сихотэ-Алиня, – спросил Сталин. – Дорога эта похуже шоссейной, но лучше проселочной. В ущелье течет много речушек, которые пересекают дорогу. Мостики на них годами не ремонтировались и, скорее всего, разбиты, размыты. Отремонтируйте их и возите на здоровье урожай Ольгинского района.
Автор воспоминаний признается, что он об этой дороге ничего не знал. Но он пообещал Сталину, что, вернувшись в край, отремонтирует дорогу. Дорогу действительно освоили, и она использовалась позже не только для перевозки овощей и картофеля.
В эти дни съезда, последнего перед приближавшейся войной, решилась судьба «любимца» Ягоды и бывшего заместителя Ежова М. Фриновского, занимавшего теперь пост народного комиссара Военно- морского флота СССР. Адмирал Н.Г. Кузнецов вспоминал, что в один из последних дней работы съезда Молотов обратился к нему с вопросом, собирается ли он выступать.
Командующий Тихоокеанским флотом ответил отрицательно, сказав, что он ждет выступления своего наркома.
– Может быть, он не собирается... советую вам подумать, – загадочно посоветовал Молотов.
Кузнецов пишет: «В наркомате была какая-то странная атмосфера. М.П. Фриновский присутствовал на съезде. Я видел его из президиума, он сидел в одиннадцатом или двенадцатом ряду, но в наркомате не показывался. Уже поползли слухи, что его скоро освободят. Все текущие дела решал первый заместитель наркома П.И. Смирнов-Светловский».
В перерыве заседания, вспоминал Кузнецов, когда он разговаривал со Штерном, «мимо нас прошел Сталин. Повернувшись ко мне, он протянул бумагу, которую держал в руке.
– Прочтите.
Это оказался рапорт М.П. Фриновского, который просил освободить его от обязанностей наркома «ввиду незнания морского дела».
– Вам понятно? – спросил Сталин...».
После съезда Кузнецов собирался во Владивосток, но уехать не удалось. Ночью его подняли с постели. У подъезда гостиницы стояла машина. Его ждали в Кремле. Кузнецов пишет: «Меня принял Сталин. Когда я вошел в кабинет, он стоял у длинного стола, за которым сидело несколько членов Политбюро.
Перед ним лежали какие-то бумаги. Он заговорил не сразу. Неторопливо постучал трубкой о край пепельницы, взял большой красный карандаш, что-то написал на бумаге, лежавшей сверху. Затем пристально посмотрел на меня.
– Ну, садитесь.
Не очень уверенно я подошел к столу. Я видел Сталина не впервые, но никогда раньше не имел возможности внимательно и долго разглядывать его так близко.
Он был такой, как на портретах, и все же не совсем такой. Я представлял себе, что он крупнее, выше ростом. В тихом голосе и медленных жестах чувствовалась большая уверенность, сознание своей силы. Некоторое время он тоже внимательно смотрел на меня, и я, признаться, оробел под этим взглядом.
...Докладывать мне не пришлось. Он спрашивал, я отвечал. О службе на Тихом океане и нашем флоте, о том, как, по моему мнению, работает наркомат. Почему-то Сталин особенно интересовался моим мнением о Галлере и Исакове.
– Как вы смотрите на работу в Москве? – спросил он в конце разговора.
У меня, признаться, на сей счет не было определенного взгляда.
– В центре я не работал, да и не стремился к этому, – ответил я коротко.
– Ну, идите, – отпустил меня Сталин».
Утром выступивший на экстренном заседании Главного военно-морского совета А. Жданов сказал: «В Центральном Комитете есть мнение, что руководство наркоматом следует обновить. Предлагаю вместо Смирнова-Светловского первым заместителем назначить Кузнецова».
Сразу после совещания Кузнецов вместе со Ждановым выехали на Дальний Восток. По возвращении 27 апреля его снова вызвали в Кремль. На состоявшемся заседании Политбюро Жданов рассказал о своих впечатлениях от Находки, о делах Приморского края, о Тихоокеанском флоте. Уже покидая кабинет, Кузнецов услышал, как Сталин обратился к присутствовавшим:
