– Так что, может быть, решим морской вопрос?
Вскоре, вернувшись в свой служебный кабинет, Кузнецов обнаружил на столе красный пакет с Указом Президиума Верховного Совета СССР о его назначении Народным комиссаром Военно-Морского флота СССР. Морскому министру было 36 лет.
В тот же день, 27 апреля, когда Политбюро решило «морской вопрос», в Кремль вызвали Александра Яковлева. Авиаконструктор в своей книге «Цель жизни» пишет: «Я с волнением поднимался по лестнице, устланной красным ковром... Точно в назначенное время меня пригласили пройти в кабинет. Там, кроме Сталина, были Молотов и Ворошилов. Все трое со мной тепло поздоровались.
Первое впечатление от кабинета врезалось в мою память на всю жизнь. Признаться, я был как-то разочарован: меня поразили его исключительная простота и скромность.
Не скажу, что, когда я вошел в кабинет, мое волнение как рукой сняло, нет, но постепенно оно ослабевало. Ровный голос, размеренная походка Сталина действовали успокаивающе.
Сталин стал расспрашивать о работе, о новой машине».
Речь шла о самолете «ББ», показавшем на испытаниях скорость 560 километров в час и принятом в качестве ближнего бомбардировщика. «Сталин, Молотов и Ворошилов... – вспоминал Яковлев, – расспрашивали, как же это удалось при таких же двигателях и той же бомбовой нагрузке, что и у «СБ», получить скорость, превышавшую «СБ».
Я объяснил, что здесь все дело в аэродинамике, что «СБ» проектировали 5 лет назад, а наука за это время продвинулась далеко вперед. Кроме того, нам удалось свой бомбардировщик сделать значительно легче, чем «СБ».
...Было решено запустить «ББ» в серийное производство. После того как договорились по некоторым вопросам дальнейшей работы нашего конструкторского бюро, Ворошилов что-то написал на листочке бумаги и показал Сталину, который, прочтя, кивнул головой в знак согласия.
Тогда Ворошилов прочитал текст ходатайства перед Президиумом Верховного Совета СССР о награждении меня орденом Ленина, автомобилем «ЗИС» и премией в 100 тысяч рублей. Ходатайство тут же все трое подписали». Одновременно с главным конструктором были награждены и члены коллектива бюро, работавшие над машиной.
Поведение Сталина – это образец высокого чувства такта, внутреннего человеколюбия, желания раскрыть потенциальные возможности людей, с которыми он работал. Байбаков пишет, что «никогда он не допускал, чтобы его собеседник стушевался перед ним, терялся от страха или от почтения. Он умел сразу и незаметно устанавливать с людьми доверительный, деловой контакт. Да, многие из выступавших у него на совещании волновались, это и понятно.
Но он каким-то особым человеческим даром умел чувствовать собеседника, его волнение и либо мягко вставленным в беседу вопросом, либо одним жестом снять напряжение, успокоить, ободрить. Или дружески пошутить. Помню, как однажды случился такой казус: вставший для выступления начальник «Грознефти» Кочергов словно окаменел и от волнения не мог вымолвить ни слова, пока Сталин не вывел его из шока, успокаивающе произнеся: «Не волнуйтесь, товарищ Кочергов, мы все здесь свои люди».
Иногда сознательно сопоставляя различные мнения, Сталин превращал обсуждение в острый спор, и в поисках деловой истины он мог вызвать новых компетентных участников дискуссии. Байбаков приводит пример, как в ходе выступления он «посетовал на Наркомчермет, который срывал поставку качественных бурильных труб. Сталин тут же подошел к столу и позвонил наркому черной металлургии И.Ф. Тевосяну: «Вы не очень заняты?.. Тогда прошу прибыть ко мне... Да, немедленно». Буквально через считаные минуты явился Тевосян. Сталин кивком головы указал ему на свободное место за столом и, выждав паузу, сказал: «На вас жалуются нефтяники, – указывая погасшей трубкой в мою сторону, добавил: – Товарищ Байбаков, уточните, пожалуйста, о чем идет речь».
...Дело известное, продолжает Байбаков, человек, на которого жалуются, обычно сразу же начинает обороняться и немедленно переходит в атаку. Так поступил и Тевосян. Возникла перепалка. Сталин не перебивал и молча ходил по кабинету, слушал и взвешивал все наши доводы и контрдоводы; порой останавливался перед каждым из нас, пристально всматривался в лицо, щурился и, наконец, недовольно поморщился и негромко проговорил: «Ладно, вы поспорьте, а мы послушаем». Мы оба сразу взглянули на Сталина и замолчали. А Сталин, иронично улыбнувшись в усы, глядя на нас, ждал. В кабинете стало тихо».
В процессе дальнейшего обсуждения выяснилось, что для производства качественных бурильных труб требуется 300 тонн молибдена, распределение которого находилось под контролем Госплана. В стране не было «свободного» металла – имелись только «неприкосновенные запасы» (НЗ), а присутствовавший на совещании председатель Госплана Вознесенский не проявлял ни малейшего желания выделить молибден для производства бурильных труб. Решение вопроса зашло в тупик. Почувствовав это, Байбаков сказал: «Каждая поломка труб вызывает аварию, устранение которой обходится в десятки тысяч рублей, а иногда такая авария приводит вообще к ликвидации бурящейся скважины».
Этот довод показался Сталину убедительным, и он опять обратился к Вознесенскому с мягкой улыбкой, видимо, щадя его самолюбие. «Товарищ Вознесенский, а для чего создается НЗ? – спросил Сталин и сам ответил: – Для того и создается, чтобы все-таки «есть», питаться, когда «есть» больше нечего. Не так ли? Давайте выделим 300 тонн молибдена, а вас очень попросим восстановить это количество НЗ». Вопрос был снят...
Сталин внимательно реагировал на эмоциональную сторону дискуссии, улавливая психологический аспект в оценке и отстаивании своих позиций участниками обсуждаемых вопросов. Адмирал И.С. Исаков вспоминал, как при обсуждении оснащения линкоров зенитными орудиями оппонентами было отклонено его предложение об установке шести зенитных орудий. Не сумев аргументировать свою точку зрения, подавленно он отошел в сторону и сел на стул.
«И вдруг, – вспоминал он, – как иногда человека выводит из состояния задумчивости шум, так и меня вывела внезапно установившаяся тишина. Я поднял глаза и увидел, что передо мной стоит Сталин. «Зачем товарищ Исаков такой грустный? А?» Тишина установилась двойная. Во-первых, оттого, что он подошел ко мне, во-вторых, оттого, что он заговорил. «Интересно, – повторил он, – почему товарищ Исаков такой грустный?»
Я встал и сказал: «Товарищ Сталин, я высказал свою точку зрения, ее не приняли, а я ее по-прежнему считаю правильной». – «Так, – сказал он и отошел к столу. – Значит, утверждаем в основном проект?» Все хором сказали, что утверждаем. Тогда он сказал: «И внесем туда одно дополнение: с учетом установки дополнительно еще четырех зенитных орудий того же калибра. Это вас будет устраивать, товарищ Исаков? Значит, так и запишем, – заключил он заседание».
Конечно, Сталин был человеком, не лишенным обычных эмоций, таких, как неудовлетворенность, недовольство и даже гнев. Вместе с тем он старался подавить в себе эти естественные проявления эмоциональной несдержанности, во всяком случае, скрыть внешнее проявление своего возмущения.
Исаков свидетельствует, что «для этого у него были давно выработанные навыки. Он ходил, отворачивался, смотрел в пол, курил трубку, возился с ней... Все это средства для того, чтобы сдержать себя, не проявить свои чувства, не выдать их. И это надо было знать для того, чтобы учитывать, что значит в те или иные минуты это его мнимое спокойствие ». Более того, отмечает Исаков, он умел «задержать немного решение, которое он собирался принять в гневе».
«Обычно спокойный и рассудительный, – вспоминал Г.К. Жуков, – он иногда впадал в раздражение. Тогда ему изменяла объективность, он буквально менялся на глазах, еще больше бледнел, взгляд становился тяжелым и жестоким. Не много я знал смельчаков, которые могли выдержать сталинский гнев и отпарировать удар». Но это не значит, что Сталин вел себя как несдержанный диктатор, подавляющий вокруг себя всякое инакомыслие. Люди убежденные, честные, преданные делу не боялись вступать с ним в противоречие – даже в ситуациях, когда Сталин был сердит, – и находили его взаимопонимание.
В результате неудачных экспериментов при подготовке перелета через Северный полюс на самолете «АНТ-25», было принято решение совершить рекордный рейс на американском самолете. К Сталину пригласили летчиков: Байдукова, Леваневского, конструктора Туполева. «Мы все прибыли в Кремль... – вспоминал Байдуков, – и я никогда прежде и потом не видел таким рассерженным Сталина, хотя не раз
