собственной родины и, кроме библейского Моисея и автора «Капитала», никогда не было практически действующего объединяющего лидера. Они никогда не имели ни одного своего достойного уважения государственного политика или военачальника, на которого могли бы распространить свою любовь и национальное уважение.
Само стремление евреев к мировой революции было попыткой создать симбиоз стран, слившихся в безнациональное «государство», с идеей социальной справедливости, проистекавшей из марксистского учения. Однако в начале XX столетия Маркса уже не было в живых, затея с мировой революцией не реализовывалась. И строительство социализма в отдельно взятой стране как бы примирило какую-то часть советских евреев с крушением их планов. После революции они сразу заняли в советском государстве высокое положение, отвечавшее амбициям их национальной психологии.
Внешне особо не выпячивая свою лидирующую роль, но стремясь осуществлять ее фактически, они стали навязывать свою философию остальным народам страны. В силу интернационалистичности марксистского учения они не встречали сопротивления со стороны людей других национальностей, в том числе и русской. И до определенного периода Сталин не препятствовал самоутверждению и росту влияния евреев, не вступивших с ним в оппозиционную конфронтацию.
Возможно, что почитание вождя со стороны определенной части евреев определялось и тем, что он тоже не принадлежал к основной национальности страны. В Сталине они видели как бы союзника и гаранта недопустимости проявлений «великодержавного шовинизма».
Однако вождь был необходим не только евреям. Свергнувшие царя русский и другие народы России потеряли привычный «живой», личностно-материализированный символ своего единения. Народы России утратили и своих богов, поэтому жажду поклонения «верховному уму» люди распространили на Сталина.
Он глубоко и правильно понимал такую тенденцию. И в силу этого понимания он не противился категорически утверждению своего авторитета объединяющего лидера, относя свое «возвеличивание» к признанию заслуг партии. Более того, политически это было бы неразумно.
Впрочем, жажда обретения вождя не являлась российской особенностью. Начало XX века вообще совпало с разрушением веры в царей. Одновременно это было время глубочайших потрясений, вызванных Первой мировой войной. Время, когда почти все европейские нации жили под угрозой возможной утраты национального суверенитета.
В этот период обрушения монархических престолов в Европе стали формироваться культы вождей как нечто среднее между поклонением монархии и буржуазно-демократической форме правления. Это произошло в Польше, Италии, Испании, Португалии, Германии и других государствах.
То, что этот процесс не задел серьезно Англию с ее марионеточными символами – «куклами» королей и королев и Америку с ее тупым культом безликих президентов, тоже закономерно. Эти страны вышли из Первой мировой войны почти «победителями». Правда, эта победа была относительной, завоеванной не на поле брани, а принесенной Октябрьской революцией. Но главным в своеобразном национально- политическом «консерватизме» британцев и американских переселенцев стало даже не торжество победителей. И не какая-то обостренная тяга этих народов к демократии, а природное положение этих стран.
Англичане живут
Примечательно, что стремление к обретению вождя острее всего проявилось после крушения монархий в России и Германии. В странах, претерпевших наиболее сильные потрясения от войны. Один из идеологов черносотенцев – приверженцев монархии – Б.В. Никольский вынужден был признать еще в 1918 году: «Царствовавшая монархия кончена... Та монархия, к которой мы летим, должна быть цезаризмом, т.е. таким же отрицанием монархической идеи, как революция».
Комментируя это высказывание, В. Кожинов отмечает: «Известно, что о закономерном приходе Цезаря или Бонапарта писали многие, например В.В. Шульгин и так называемые сменовеховцы, и они «выражали свою готовность присоединиться к этому «цезаризму», усматривая в нем нечто якобы вполне соответствующее русскому духу». Потребность в Цезаре – вожде ощущали и общественные классы. Не случайно, что позже Сталин стал восприниматься как вождь не только советского народа, но и международного пролетариата.
Впрочем, понятие о вождях как единовластных руководителях народов произошло исторически, еще во времена формирования национальных обществ. «Вожди, – пишет Карамзин, – избираемые общею достоверностью, отличные искусством и мужеством, были первыми властителями в отечестве моем. Дела славы требовали благодарности от народа; к тому же, будучи ослеплен счастием героев, он [народ] искал в них разума отменного».
После революции, к 30-м годам, Сталин стал для славянских и других народов Советского Союза тем Рюриком, который принял на себя бремя правления. Одновременно определенная часть советских евреев хотела видеть в нем и своего защитника, как в царе Давиде, уничтожавшем их противников. Потребность в вождях стала общественным проявлением психологического восприятия населением государства республиканской формы правления, исторически сменившего монархию.
Советский народ чтил в Сталине авторитет государственного деятеля. Любовь к нему была естественным проявлением признания его заслуг вождя – личности, не допустившей разрушения государства на стыке смены общественных формаций.
Между тем сам Сталин не поощрял создание культа. Он не только иронически относился к всеобщему поклонению, но и препятствовал ему. Тому, что он критически воспринимал собственное возвеличивание, есть множество свидетельств.
10 апреля 1934 года по его предложению Политбюро вынесло «выговор редакциям «Правды» и «Известий» за то, что без ведома и согласия ЦК и т. Сталина объявили десятилетний юбилей книги т. Сталина «Основы ленинизма» и поставили тем самым ЦК и т. Сталина в неловкое положение».
4 мая того же года Политбюро приняло еще одно решение: «Принять предложение т. Сталина об отмене решения Заккрайкома о постройке в Тифлисе Института Сталина. Реорганизовать строящийся в Тифлисе Институт Сталина в филиал Института Маркса – Энгельса – Ленина».
Его отношение к проявлениям лести и подхалимства отражает и решение Политбюро от 17 декабря 1934 года. Оно констатировало: «Утвердить просьбу т. Сталина о том, чтобы 21 декабря, в день 55-летия его рождения, никаких празднеств или торжеств или выступлений в печати или на собраниях не были допущены».
Нет, Сталин не был подвержен пороку самолюбования. Он не принял на веру и лицемерие подобострастно клявшихся в преданности лидеров оппозиции. Однако он, пожалуй, несколько недооценил опасности «усердия самых льстящих, сладострастно вылизывающих седалищное место главы государства», других окружавших его подхалимов.
«Ужасно льстить ничтожеству, – отмечают А. Колпакиди и Е. Прудникова, – но вдвойне ужаснее – умному человеку, который все понимает и относится к льстящим так, как они того заслуживают». Прогибавшийся при жизни вождя Хрущев, как и некоторые другие «разоблачители», до гробовой доски не мог простить Сталину не самого культа, а понимания собственной подлости и демонстрируемой низости лизоблюдского угодничества.
Однако «развенчание» образа вождя Хрущевым было обусловлено не только его лакейским прошлым и троцкистским мировоззрением. Конечно, оно имело гнойный нарыв ортодоксальности, но основы агрессивной позиции Хрущева определились обстоятельствами, связанными с убийством Сталина, а эта тема не входит в содержание настоящей книги.
Восприятие Сталина как вождя сложилось без его личного навязывающего участия. Он заслужил такое признание своей жизнью и деятельностью. Если отбросить мелочи, то основные «обвинения», предъявленные Сталину ревизионистами-хрущевцами, – это чрезмерная любовь современников и несправедливо вменяемые непосредственно Сталину якобы необоснованные репрессии.
Такие оценки не историчны, не объективны и примитивны по своей сути. Первые критики Сталина – развенчатели культа преклонения – выглядят нелепо: как люди наивные, но неожиданно прозревшие и
