Сталинский 37-й. Лабиринты заговоров

вдруг разочаровавшиеся. Подобно верующим, усомнившимся в непорочности святого зачатия Девы Марии.

Вторые, – клянущие Сталина за «репрессии», – уподобляются невеждам, ругающим хирурга за то, что он вынужден пользоваться скальпелем при удалении сгнившего и больного органа. Конечно, не это основное. Такие подходы и мнения растворяют истину в историческом тумане, скрывая подлинные причины событий сложного времени, в котором жил Сталин.

Конечно, с началом разжигания антисталинской истерии официальная пропаганда не сообщала, что в 1939 году, в 60-летний юбилей Сталина, именно «развенчатель культа» Хрущев с трибуны почти предупреждающе провозглашал: «Трудящиеся всего мира будут писать и говорить о нем с любовью и благодарностью. Враги трудящихся будут писать и говорить о нем со злобной пеной у рта.

Трудящиеся всего мира видят в товарище Сталине своего вождя, своего освободителя от капитализма. Трудящиеся нашей страны в лице товарища Сталина имеют своего учителя, друга и отца».

Впрочем, критика Сталина в Советском Союзе времен Хрущева даже не была «либеральной». Это был тоталитаризм агрессивной подлости. Она основывалась на дезинформации общества. Об этом свидетельствуют и методы, которыми велась борьба. После смерти Сталина в Советском Союзе из общественных библиотек были изъяты все книги, даже детские, содержащие малозначащие упоминания о нем. Книги сжигались на кострах, как во времена фашизма.

Так называемая критика, а по существу травля, велась на чисто эмоциональном уровне без предъявления исторических документов. При пристальном рассмотрении она поражает своей наглостью, бездоказательностью и невежеством пишущих на эту тему авторов.

И дело даже не в том, что «критики» вождя не способны осмыслить то непростое время, в которое жил и работал Сталин. Все архивные документы были строго засекречены, а часть их умышленно уничтожена. Печально, что главную роль – продажной политической проститутки – в этом процессе сыграла так называемая интеллигенция.

Для миллионов советских людей Сталин олицетворял не только главу государства, но и отца народов. (Чем завершилась после его смерти «безотцовщина» братских республик – уже не требует комментариев.) Сталин стал для них вождем – главой народа, суровым, но по-человечески справедливым, мудрым и по- хозяйски рачительным, знающим все и поэтому дальновидным.

От осознания этого у большинства его современников складывалось ощущение защищенности. Уверенности, что уже само его существование служит гарантией личной безопасности и неопровержимой надежды на прочное будущее как для содружества народов, так и для каждого человека в отдельности.

Сталин был чужд популизму и не искал дешевой популярности, как это делали последующие политики, оказавшиеся, волею несчастного случая в судьбе народа, на вершине власти в СССР. Он не шлялся по магазинам с видом заботливого «правдолюбца», не выходил на проезжей улице из автомобиля, чтобы подемократизироваться с зеваками. Он действительно работал.

То, что Сталин избегал появляться на публике, Хрущев изобразил страхом за свою жизнь. И обыватель проглотил эту примитивную ложь, не подумав, что возможность убийства существовала на съездах и других массовых мероприятиях. Впрочем, даже если это было так, что здесь предосудительного?

Единственный незаурядный президент США Д. Кеннеди при агитационной поездке в Техас поплатился за свою неосторожность. Но дело вовсе не в таком банальном объяснении – у Сталина хватило бы агентов спецслужб для организации собственной охраны. Он избегал праздного хождения в народ по другим причинам.

Сохранилось описание эпизода, когда 29 апреля 1935 года Сталин, Молотов, Каганович осматривали первые станции Московского метро. М.А. Сванидзе пишет в дневнике: и вдруг «поднялась невообразимая суета. Публика кинулась приветствовать вождей, кричала «ура!» и бежали следом... Восторг и овации переходили всяческие человеческие меры». Напор восторженной толпы был таким, что на станции метро опрокинули чугунную лампу и разбили абажур, а саму Сванидзе чуть не задушили. Объясняя такое поведение толпы, Сталин «высказал мысль о фетишизме народной психики, о стремлении иметь царя».

Такая примитивная восторженность раздражала Сталина. Именно нежелание становиться объектом подобной экзальтации заставляло его воздерживаться от частых контактов с экзальтированными людьми, становившимися при определенных обстоятельствах толпой. Общение с народом он осуществлял иным, более рациональным и полезным для дела и страны способом.

Сотни, тысячи самых заслуженных и нужных для государства людей побывали в кабинете Сталина. В России – ни до, ни после – никогда не было другого столь важного места, где детально решались вопросы судьбы страны. Авторитет Сталина как руководителя партии и организатора успехов государства стал в общественном сознании непререкаемым. Конечно, не все публично восхвалявшие его были искренни в выражении своих чувств.

Но слушали выступления Сталина, затаив дыхание, – все! Сталин был одним из выдающихся ораторов своего времени. Он изобрел свою собственную манеру выступления, в корне отличавшуюся от модных ранее словесных фейерверков. Казалось, что он делает все наоборот.

Он говорил тихо, с продолжительными паузами, иногда заполняя их тем, чтобы выпить глоток воды из стакана, стоявшего на краю трибуны. Подобными паузами, сосредотачивавшими внимание слушателей, перемежал свои выступления американский президент Авраам Линкольн.

Известна почти афористическая оценка возможностей оратора, данная лордом Мойли: «В речи имеют значение три вещи, – кто говорит, как говорит и что говорит».

Выступления Сталина в высшей степени отвечали значимости всех трех составляющих этого правила. Современная ему аудитория хотела, чтобы оратор говорил так же просто, как при общении в личной беседе. От его манеры говорить складывалось впечатление, что он обращается непосредственно к каждому из слушавших его.

Его выступление было непринужденным, предельно естественным, как неторопливо журчавший ручей. И это завораживало, заставляя внимать каждому произнесенному им слову потому, что за невитиеватыми, кажущимися простыми фразами стояли мысли, которые хотела услышать аудитория.

Но, даже не произнеся ни слова, он царил над слушавшими. Советский писатель Корней Чуковский в дневнике 22 апреля 1936 года описал свои впечатления от восприятия встречи Сталина на X съезде ВЛКСМ, где он присутствовал со своим другом Борисом Пастернаком.

Чуковский записал: «Что сделалось с залом! А ОН стоял немного утомленный, задумчивый и величавый. Чувствовалась огромная привычка к власти, сила и в то же время что-то женственное, мягкое. Я оглянулся: у всех были влюбленные, нежные, смеющиеся лица. Видеть его – просто видеть – для всех нас было счастьем. К нему все время обращалась с какими-то разговорами Демченко. И мы все ревновали, завидовали – счастливая!

Каждый его жест воспринимали с благоговением. Никогда я даже не считал себя способным на такие чувства. Когда ему аплодировали, он вынул часы «серебряные» и показал аудитории с прелестной улыбкой – все мы так и зашептали: «Часы, часы, он показал часы» – и потом, расходясь, уже возле вешалки вновь вспоминали об этих часах. Пастернак шептал мне все время о нем восторженные слова, а я ему, и мы в один голос оба сказали: «Ах, эта Демченко заслоняет его!..» Домой мы шли вместе с Пастернаком, и оба упивались нашей радостью». Это было записано в дневнике, а не для публичного тиражирования.

Покровительствовал ли Сталин собственному возвеличиванию? На такой вопрос дал ответ в своей книге «Москва. 1937 год», всемирно известный писатель, кстати, тоже еврей, Лион Фейхтвангер: «Сталину, очевидно, докучает такая степень обожания, и он иногда над этим смеется».

Когда Фейхтвангер в беседе высказал Сталину свои замечания о «преувеличенном преклонении перед его личностью», тот «слегка пошутил по поводу сотен тысяч увеличенных до чудовищных размеров портретов человека с усами, – портретов, которые мелькают у него перед глазами во время демонстраций...

Всю эту шумиху он терпит, заявил он, только потому, что знает, какую наивную радость доставляет праздничная суматоха ее устроителям, и знает, что все это относится к нему не как к отдельному лицу, а как к представителю течения, утверждающего, что построение социалистического хозяйства в Советском Союзе важнее, чем перманентная революция».