Хороший октябрь в этом году, мокрый, но теплый. Земля на клумбе послушно прогибается, комкается, как рыночный творог. Утро ясное и пока безлюдное. Кто в машину садится, тот по сторонам не смотрит, а собачники спят на ходу, держась за поводок так, будто он единственная нитка, связывающая их выморочную жизнь со сладким забытьем. Да и знают меня те собачники прекрасно. А кто не знает, тот не удивляется: ковыряется себе бабка в клумбе, видно, что-то сажает на зиму или выкапывает, вот делать нечего старой ведьме… А что в такую рань — так и неудивительно, у стариков бессонница бывает, это всем известно. Особенно у одиноких, у которых два спасения — Альцгеймер да серо-белая кошка с опаленными усами. Все, Софико, мягкая земля кончилась, руки от усталости трясет, больше не могу. Пора.
Так и похоронила кошку в своем платке, не стала жадничать. Софийке моей этот платок ни к чему, да и мне тоже. Утрамбовала землю хорошенько, сыпанула семян — тех, что зиму переживут и меня по весне встретят. Надо будет весной сетки на окна поставить. Не мне уже, ну да какая разница. Все-таки последний этаж, особое место.
Я на край клумбы камушек с книжной полки положила, серенький, морской, в семьдесят четвертом году из Сочи привезенный. Не знала тогда, для чего беру. А он же не плоский, а фигурный. На кошку похож. Ну вот и отметина. Теперь точно никто не тронет.
Взяла лопату, обратно пошла. Грязь газонная с халата на асфальт сыплется, подковы на ботинках — и те не стучат. Стерлись. Ну вот и пора.
Пока я в лифте поднималась, у соседей как раз будильник прозвенел. Я лопатой о бетонный пол дзынькнула, руки-то не гнутся, ключ в них пляшет, и брелок подпрыгивает, а Тамара уже на площадку выкатилась. Тоже в халате. Сигарету на губы посадила, только потом поздоровалась:
— Утро доброе, Лика Степановна…
У Тамары утро не добрее моего: ей сейчас внуков в школу-садик вытаскивать, потом с невесткой ругаться из-за обгорелой кастрюли, потом сына будить и борщом после вчерашнего откармливать, потом с мужем… А с мужем вот ничего, он Тамаре вчера пенсию принес и три гвоздички дохлых, на него вроде как и злиться не положено…
— Утро, — говорю… И улыбаюсь всеми морщинами. Тамарка кивает: ясно ей, что Степановна совсем с глузду съехала, раз по ночам с лопатой по району разгуливает, будет о чем невестке за завтраком рассказать. Сколько себя нынешнюю помню, столько и Тамару знаю. Даже жалко ее как-то, старую, здесь оставлять… Вот сейчас поулыбаюсь ей как следует, пусть у нее день заладится и в хороший вечер перетечет, мне ж не жалко.
— А что, Лика Степановна, племянник ваш к вам не ездит больше? — Тамарка выпускает последний моток дыма, хвост сигареты в банке топит.
У меня ключ в скважину попал, хорошо-то как…
— А то давайте поможем… Антоша на рынок сегодня поедет, пусть вам тоже привезет…
— Ездит, Томочка, ездит. Спасибо за заботу…
У Антоши уже двое детей и третий через год вылупится, а он соседям помогает так, будто до сих пор план по тимуровской работе выполняет: с ненавистью, но старательно, Тамару слушает.
— Как скажете, Лика Степановна…
Выучила-таки, смилостивилась. Не Ангелина я, не Акулина и не Гликерия… Ликой меня зовут. Нельзя первую букву путать, неправильно это.
Я Тамаре, конечно, соврала когда-то шутки ради. Дескать, папаша мой несуществующий, Степан, меня Электрификацией назвал, а потом я переделала. Томка поверила и всему дому раззвонила. А чего бы ей не поверить. Мне сейчас лет восемьдесят пять, а то и побольше. Для того поколения имечко в самый раз будет.
Я дверью себя заслоняю, бормочу чего-то, а Тамарка уже звонок давит и лопату мне сует. Совсем про нее забыла, надо же. Ну, пора, значит.
В стиральную машину я все закинула — и перчатки, которыми Софико в землю укладывала, и халат замызганный. Хорошая машинка, второй год ей всего, новая… Случись что не так, ее ж Ростик к себе упрет, он крохобор… Надо будет подсуетиться, не допустить.
Ну, машинку я завела, пошла в ванную руки мыть. Глянула на наполненную ванну: тоже забыла про нее. Я ведь спину греть собралась, уже под утро, когда форточка на кухне хлопнула. Теперь вот воду по второму разу набирать, соль, пену и масляные шарики изводить. Ну ничего, пусть набирается, а я пока Софико покормлю, вроде там еще банка «Вискаса» открытая в холоди…
Мобильник верещал обиженно, выплескивал в тишину Майю Кристалинскую. Опять мамочка звонит, чтоб ее…
— Леночка, не разбудила? Ах, ты не ложилась еще? Тогда слушай. Мы с Ростиком, конечно, к тебе сегодня собирались…
Мне что отвечай, что не отвечай — мама и не заметит. Не приедут — оно и к лучшему, не поругаемся лишний раз. Да и Ростислава видеть не хочу, насмотрелась я на него.
Ростику девяносто девятый год пошел, а мама его от себя отпустить все не может. Младшенький сыночек, любименький бубусик. Если бы вместо Ростика сестренка родилась, как хорошо все было бы. Три дочки, три наследницы, обучать легко, дела делить — одно удовольствие. Мама так и планировала, что три нас будет: Леночка, Манечка и Настенька. А вместо Настеньки родился крикливый рыжий мальчишка, все загубил.
— Леночка, ты слышишь меня вообще? Я говорю, что ботинки зимние смотреть поедем, у Ростика опять нога выросла…
Вот мама умудрилась, а? Конечно, Ростю никто бы к серьезным делам не допустил, ведьмачить бы не дал, но ведь он же не совсем пропащий, с нашей-то наследственностью. Хотя и среди Спутников хорошие мастера бывают. Сложное это ремесло — людей на всю жизнь счастливыми делать, я вот с трудом справляюсь. Для этого мягкость нужна, а в Ростике ее хоть лопатой греби.
Ростислава в ученики многие звали. И в тридцатом, когда он совсем совершеннолетним стал, и в сорок первом — когда мало Спутников осталось, и в сорок пятом, когда… А мама сказала «нет», ну, значит, и нет.
Так и ходит Ростик у мамули в учениках. Без нее ничего путного не может. Даже не пробуждался ни разу. Мама его сама молодит, ей это вроде не в тягость, хотя сил, конечно, от этого не прибавляется… Ну, маме виднее. Я-то знаю, где она отогревается потом: обновит Ростика и ждет, когда он молодую жену домой приведет. И вот воюет с невесткой, доводит ту до кипения: чтобы смерти свекрухе пожелала да понадеялась ту пережить и сплясать на поминках. Долго иной раз ждать приходится. Мамуле.
Я Ростислава про себя Синей Бородой дразню, хоть он и безбородый сейчас: чего-то мама перемудрила, сделала его двадцатилетним. (Это ж его Тамарка за племянника моего приняла, к вящей радости мамули.) Вот этим летом весело было, когда Ростик в университет поступать решил, на философский. У него это уже шестой институт будет: ни один не закончил, все женился… А мама бдела: чтобы, спаси нас всех, никто из Ростиковых подружек наше семя в себя не принял, а то ведь признавать придется, особенно если внучка…
— Так ты, Леночка, согласна, правда?
— Нет, — говорю я не раздумывая и воду в ванне перекрываю. Там пена над бортиком поднялась, упругая и пузырчатая, как на пивной кружке. Пора греться.
Сперва мамуля еще в трубке чирикает, потом я отключаюсь, так там снова Кристалинская на всю квартиру поет, к моей совести взывает.
А в ванне правильно, горячо. Пена — это, конечно, не травки всякие, но тоже хорошо. Травки у меня следующей осенью появятся: я ж к весне помолодею, обновлюсь. Вот и соберу их нормально, а ближе к августу всякие отвары сделаю. Не по мамулиной указке, а как мы с Манечкой покойной привыкли.
Про Манечку — точнее уж Маничку, как тогда принято было, — мне до сих пор вспоминать холодно. Даже сейчас пятнистая кожа мурашками идет, хоть вода и горячая. Маня так толком и не пожила. Всего один раз обновиться успела, да и то неудачно. В тридцать девятом году… Полтора года подурачились мы с ней, а потом Маня замуж вышла, в городе Киеве. Дальше рассказывать или и так все понятно? При первой
