Семейный экипаж

спрятаны.

На кухне мама быстрым взглядом оценивает обстановку.

— Так, так, — говорит она. — Тут, я вижу, без меня похозяйничали? Да ты погоди реветь, сынок. Сейчас будем печь хлебы!

Рассказать вам, как пекут деревенский хлеб? Не на хлебозаводах, а в русской печи в глубинных деревнях? Хозяйка на стол с вечера рассыпает сушиться муку, отчего в доме светлеет, как от первого снега. Утром она чисто-начисто умывается, смотрит на свет Руки, можно ли ими делать хлеб, повязывает волосы косынкой, просеивает ^муку через бабушкино сито, у которого светится лубяной обод. Хозяйка закатывает рукава, месит тесто в глиняной квашне, тоже бабушкиной, трижды Уроненной с лавки, с отбитыми краями, но внутри чистой, глянцевой и насквозь звонкой. Тесто не поддаётся, липнет к ^пальцам, но хозяйка мнёт его с сосредоточенным — не подступись — лицом. Когда тесто перестаёт приставать к ладоням, хозяйка ставит квашню в тёплое место.

С этого времени в доме поселяется ещё одно живое существо — Хлеб. В корчаге ему тесно, он пучится, дышит, и когда он дышит особенно слышно — ребёнок перестаёт капризничать и прислушивается, кот на лежанке просыпается, а хозяйка идёт обмять тесто.

Мнёт хозяйка тесто и, случалось слышать, поёт:

Вымету, вымету чистое поле.
Нагоню, нагоню белых лебедей.
Посажу, посажу во красное окошко,
Во красное окошко да рядышком к ряду.
Вылетят лебеди из красного окна,
Да сядут белые на четыре столба[6].

И одна хозяйка знает, когда вылепить каравай, на деревянной лопате посадить его в печь, закрыть её железным листом и вынуть из печи горячее, прихотливо разрисованное трещинками, золотисто-карее чудо, которое дети зовут Солнышком. Я слышал не раз, как дети, дожидаясь хлеба из печи, тихонько звали его:

Солнышко! Солнышко!
Выгляни на брёвнышко.

Я замечал: если хозяйка печёт хлеб, в семье забываются обиды и надолго устанавливаются мир и лад.

После маминых хлопот, когда тесто усмирено и усажено в духовку, Нурлан осмеливается спросить:

— Папа скоро придёт?

— Не знаю, — отвечает мама. — Его к директору совхоза вызвали. Человека привезти.

После молчания Нурлан спрашивает:

— А Иван Пантелеевич не поехал?..

— Он не думал, что так скоро. Его на той неделе в Кваркено услали хлеб убирать.

— О!

Входит отец.

— Всё хорошо? — спрашивает мать.

Отец кивает, раздевается до пояса, моется под краном, подставляя воде шею и плечи. Он такой озабоченный и молчаливый, что Нурлан не решается подступиться к нему, а только глядит на него и радуется его присутствию.

Мать открывает духовку, пробует печево на звон — ножиком стучит по корочке. Хлеб отвечает добрым отчётливым звуком: «Я поспел!»

Отец с сыном садятся за стол, а мать на противне вынимает из духовки хлеб, как пшеничное Солнышко, и ставит остывать перед мужчинами.

Отец ничего не говорит, но Нурлан чувствует, как около пшеничного Солнышка мягчеет его душа.

А хлеб остывает медленно-медленно, и от него по комнатам идёт пшеничный дух солнца, отцеженных соков земли и ярой силы и радости, крестьянского здоровья, что сберегли люди от самой старины и до наших дней.

Глава тринадцатая ИВАН ИВАНОВИЧ

После столования мать объявляет Нурлану, что всей семьёй сейчас они пойдут в гости к Наталье Николаевне.

Мгновенно мальчик вспоминает королеву, её смерть и воскрешение:

Шелка на дорогу: идёт Королева.
Victoria meа!

Мать надевает на Нурлана свежую рубашку, на которую мальчик прикрепляет отцовскую медаль «За трудовую доблесть». Медаль тяжела. Она оттягивает рубаху с воротником, но зато это настоящая медаль, а не игрушка, и Нурлан поглядывает на отца: а вдруг тот возьмёт и скажет: «Не твоя это медаль, а моя. А ну, давай сюда».

Но отец только улыбается.

— Надо, чтобы награда была напротив сердца, — напоминает он.

Пока Нурлан выясняет, где у него сердце, отец говорит матери негромким голосом:

— Ложечку подарим на зубок.

Из заветного уголка буфета мать достаёт серебряную ложечку — по черенку пущен узорчик, а сам черпачок белый, без отметины. Ложечка играет светом, словно купается в воде, и мальчику становится жаль её — самую красивую вещь в доме. Он собирается слёзно попросить родителей оставить ложечку в покое, но тут же постигает всю чудовищность своей просьбы и — ладонь на ладонь — зажимает себе рот, чтобы просьба ненароком не сорвалась с языка.

— Зубы?! — вскрикивает мать.

— Меньше ешь сладкого, — наставляет отец. — То-то же, сладкоежка! Сейчас к зубному врачу пойдём. Или прошло?

Глазами Нурлан даёт понять, что проходит. Он выдерживает паузу, приличествующую обстоятельствам, отнимает ладони ото рта и сообщает:

— Отпустило.

Все трое, нарядные, выходят из дома.

Прохожих на улице нет, и Нурлан с надеждой вертит головой: не смотрит ли кто-нибудь на них из окна?