Дедушка ходит по саду и, качая бритой головой, осматривает груши и яблони.
Вообще-то он не дедушка, а прапрадедушка, но так его никто не зовёт: очень длинно.
Запыхавшись, Нурлан спрашивает:
— Ты поесть не забыл?
— Чай пил, — отвечает дедушка, достаёт из кармана грушу, носовым платком протирает её до блеска и подаёт праправнуку.
— Начальники приходили, — говорит дедушка и надолго замолкает.
Нурлан рассматривает бело-золотую тяжёлую грушу, и ноздри его, раздуваясь, слышат её медовый, как на пасеке, запах. Груша эта прошлогодняя, и, пролежав зиму в соломе, в заветной дедушкиной спрятке, она вылежалась, выспалась, вытомилась и в яркости сохранила все соки степи и солнца, словно только что сорвана с райского дерева. Зажмурившись, мальчик вонзает зубы в сладостную мякоть и слышит несколько нетерпеливый голос дедушки:
— Начальники приходили.
— Большие начальники? — спрашивает Нурлан.
— Очень большие, — качает головой дедушка.
Нурлан съедает грушу и интересуется:
— Строгие начальники?
— Очень строгие, — уважительно говорит дедушка. — Начальники всегда строгие.
— О-о-о, — многозначительно тянет Нурлан в надежде, что у дедушки найдётся для него ещё одна груша.
— Начальники приходили и писали на бумаге, — рассказывает дедушка. — Они спрашивали меня: «Ольмэз-ага, будешь продавать народу груши и яблоки?»
«Не буду».
«Почему?»
«Я их буду отдавать бесплатно. Я старый человек и с собой в дорогу ничего не возьму».
«Почему не возьмёшь?»
«Там всё есть!
«Ладно ли ты делаешь, Ольмэз-ага? — шибко сердились начальники. — В гражданскую войну тебя ранило на Лысых горах, и ты не ушёл из окопов. Разве мы тебя не любим? У совхоза деньги есть, и ему не в убыток заплатить тебе за груши и яблоки».
Я говорю:
«Зачем мне деньги? У меня двое брюк и белья дне нары».
«Купишь телевизор!')
А я шибко не люблю, сыпок, когда люди ходят по степам и всё трещит… Ох, и строгие начальники!..
Дедушкина избушка в одно окошко обмазана глиной и побелена, как белое облачко посреди сада. Из нее дедушка наотрез отказался переехать в новые дома с удобствами и жалеет людей, которые не последовали его примеру и теперь вот «дышат газом».
И избушке душновато. Пол застелен узорными красно-коричневыми коврами, так что половиц нигде не видно.
Избушка дышит недавно протопленной печью и печевом. На предпечье лежит холщовая сумка; на ней вышиты три зелёные птицы, и по очертаниям они образуют чашу тюльпана. Эта сумка — любимица мальчика: в ней он носит домой гостинцы.
Что-то дедушка даст сегодня?
Лицом дедушка показывает на единственную картину в избушке и произносит торжественным шёпотом:
— Большой человек!
В застеклённой раме изображён золотой полумесяц со звездой и синие причудливые буквы. А больше па картине ничего нет.
— Я его не вижу, — признаётся Нурлан.
— Не видишь, и не надо, — радуется дедушка. — Его и не надо видеть. Вот здесь по-арабски написано его имя: Магомет[2]. Он большой человек!
Головой дедушка едва не касается потолка, и Нурлан спрашивает с некоторым недоверием:
— Больше тебя?
— Гораздо больше, — улыбается дедушка.
— И больше бригадира Ивана Пантелеевича Семибратова? — не верит Нурлан. — И его жены учительницы Натальи Николаевны?
— Конечно, больше, — убеждённо отвечает старик.
Огорчённый Нурлан отходит к окну. Оттуда тянет полынным ветром. В горячем воздухе, как белая горная вершина, дрожит элеватор на станции Шильда. В обычные дни его не видно, но, если погода удаётся наособицу ясной, он выплывает, как видение.
И Нурлан осенённо показывает на него рукой и кричит:
— И даже больше этого элеватора?
Из-под руки дедушка долго смотрит на элеватор, вздыхает и, не говоря ни слова, расставляет на полу, на ковре, пиалы, сахарницу, белый чайник с алыми розами и мягко спрашивает:
— Ты, сынок, шибко хочешь есть?
— Недавно я хотел есть не шибко…
— А теперь?
— Теперь?.. — вздыхает Нурлан. — Теперь, наверное, шибко.
Дедушка достаёт из печи блюдо с баурсаками — кусочками кислого теста, варенными в бараньем сале, и ставит посреди мазанки. Нурлан не спешит садиться и ждёт, когда сядет хозяин.
Наконец дедушка опускается на ковёр и кивком разрешает сесть праправнуку. Тот с достоинством устраивается напротив хозяина.
А дедушка кладёт ему и себе на колени по белому полотенцу и говорит слабым голосом:
— Видишь ли, сынок, Магомет, конечно, не больше элеватора…
Баурсаки — тёплые и непередаваемо вкусные — тают во рту, и Нурлан благодарно кивает.
— Не больше? — спрашивает он с набитым ртом.
— Не больше, — грустно подтверждает дедушка. — У него была жена Хадича. Хорошая женщина! Дай бог каждому такую. Когда он очень уставал от работы, она брала его под руку. А если бы Магомет был больше элеватора, какая нужна женщина, чтобы взять мужчину под руку? Таких женщин нет. Теперь он мало что может, а раньше многое мог! Он был, конечно, не больше элеватора.
Последнее предложение дедушка произносит почему-то очень грустно, задумывается, забывает про чай и про баурсаки, и глаза его смотрят куда-то внутрь себя. Нурлану до слёз жалко старика. Он трясёт его за плечо.
— Что же ты ничего не ешь, дедушка?
— Почему не ем? Я ем. Это потому, что ты ко мне пришёл! — Дедушка гладит Нурлана по голове. Пальцы у него шероховатые и щекотные. — Вот когда ко мне никто не приходит, я не ем, а только пью чай.
— Почему?
— Почему? Потому что никогда не думал, что столько буду жить. Никто не знает, сколько мне лет. И начальники тоже не знают!
— И ты не знаешь? — спрашивает Нурлан.
— В молодости я знал, — оправдывается дедушка. — А потом сбился со счёту. Я пережил столько людей и столько яблонь. Яблоню тоже тяжело переживать, сынок!.. Разве я жалуюсь? Я только почти совсем не сплю. Когда я умру, я отосплюсь…
— Ты не умрёшь, дедушка! — как заклинание произносит Нурлан, и, наверное, очень громко, потому что старик с недоумением глядит па него.
