Губы у Нурлана дрожат. Готовый разрыдаться, он до морщинки на лице, до трещинки на землистых руках, до «солнышек» на ногтях запоминает дедушку.
И замирает: на порожке стоит мама и держится за сердце.
— Тебе нисколько не стыдно, Нурлан? — тихо выговаривает она. — Из детсада ко мне домой прибежали: «Где ваш сын?» У меня с сердцем стало плохо. А мне ещё рано ходить в сердечницах… Ольмэз-ага, ты, наверное, опять говорил с ним о Магомете? Когда ты перестанешь сбивать ребёнка с толку?
Мать рывком поднимает сына с ковра и, высоко и больно держа за руку, ведёт к посёлку Адамовке. Мальчик то и дело оборачивается.
Дедушка стоит у калитки и смотрит вслед. Свободной рукой Нурлан украдкой машет ему.
Дедушка машет ответно.
А потом он пропадает из виду.
Под ногами хрустят хрупкие плитки такыра. И только тут Нурлан вспоминает, что он забыл рассказать дедушке о встрече со старым орлом, который пил из глиняной плошки.
Как же это он позабыл-то, а?
Да и была ли эта встреча? Ведь сейчас в глиняных посудинах нет ни капли влаги.
Глава третья
VICTORIA МЕА![3]
Дома мама в ванной в трёх водах моет Нурлана и просит:
— Скажи что-нибудь.
Нурлан молчит, ему жалко дедушку.
Он молча переодевается во всё новое.
Когда, кажется, всё готово для выхода в люди, мать на ладони протягивает ему отцовскую медаль «За трудовую доблесть» и, стараясь поймать его сердитый взгляд, спрашивает:
— Награду наденешь, Нурлан?
Надув губы, Нурлан отвечает еле слышно:
— Когда отец придёт из армии.
— Ладно, — тотчас соглашается мать и убирает медаль под стекло книжного шкафа.
Они идут в школу, где сегодня в актовом зале концерт по случаю окончания учебного года.
В зале молодёжь до десяти лет заняла все первые ряды, и ведёт она себя пристойно: в посёлке все друг друга знают.
Мать посадила Нурлана в первый ряд, поцеловала в макушку и ушла в глубину зала.
Нурлан принялся вертеть головой и обнаружил, что сидит он рядом с Богданом — товарищем по старшей группе. От Богдана сильно пахло духами.
Выглядел он куда солиднее, чем в обычной жизни, и совершенно не узнавал Нурлана, хотя ещё сегодня утром они вместе играли в чижика.
— Богдан, это я, — напомнил ему Нурлан.
Но тот, по-видимому, не расслышал.
Тогда Нурлан повторил громче:
— Я это!
И для доказательства своего бытия дёрнул Богдана за ухо. На удивление, тот опять никак не отреагировал. Правда, на лице его появилось и пропало сложное выражение, которое можно было понять приблизительно так: «Неужели и тебя сюда пустили?»
Рядом с ним он увидел Светлану, тоже из старшей группы, и в душе Нурлана шевельнулась ревность, да он тут же забыл про неё, когда почувствовал, что занавес перед ним живёт своей захватывающей жизнью.
Занавес колыхался, морщился, подрагивал. За ним роились голоса, стучали каблучки, железо брякнуло о железо. Между простенком и занавесом кто-то сделал из бархата окошечко, и оттуда за залом — и за Нурланом тоже! — наблюдал немигающий чёрный глаз!
Польщённый вниманием, Нурлан выпрямился, открыл рот от изумления и очень пожалел, что по надел медаль «За трудовую доблесть».
Тут занавес задрожал, заёрзал и поехал было в разные стороны. Правая сторона его, открывая сцену, уплыла к простенку, а левая, дёргаясь, осталась на месте. Зал засмеялся, и Богдан со Светланой тоже.
Кто-то невидимый за сценой, чертыхаясь, дёргал левую половину занавеса. Занавес угрожающе потрескивал, а смех в зале нарастал.
Мало-помалу Нурлан стал похохатывать вместе со всеми, и слёзы закипели у него под веками, оттого что в душе он осуждает этот смех, а снаружи — смеётся.
Обеими руками Нурлан схватился за низ занавеса, изо всех сил потянул его налево. За сценой кто-то невидимый едва не наступил на пальцы мальчика, а занавес, волочась по полу, поплыл влево и повлёк за собой Нурлана.
— О-го-го! — закричал мальчик, пытаясь высвободить руки, но занавес проволок его до самого простенка, где малыш, поднатужившись, всё-таки выдернул руки из топкого пыльного бархата и вернулся к своему месту.
Мальчик посмотрел наверх, и сердце его обмерло от восторга и страха.
Нурлан увидел сцену — очарованный мир, озарённый прожекторами, где стоял королевский трон, никем не занятый, под большим зелёным деревом. У края сцены возвышался рыцарь в блистающих латах, с мечом и голубым щитом, на котором был изображён красный лев, свободно стоящий на задних лапах.
Лицо рыцаря было бледно от отваги и предчувствий.
Под полом что-то шуршало, шелестело и шептало. Это суфлёр приставал к благородному рыцарю:
— Иван Пантелеевич, что это с вами? Кого вы стесняетесь? Начинайте! Сколько можно ждать? Вот слова… Повторяйте за мной.
Но рыцарь, наморщив лоб, сам вспомнил слова роли, вскинул левую руку без меча и в совершенной тишине прочитал:
Он читал раскатистым голосом, и голос его проникал, наверное, в самые дальние комнаты здания и летел по улицам посёлка в степь. А из глубины сцены навстречу Нурлану всё выбегали и выбегали средневековые люди и выстилали пол ветками карагача и белой акации. Вокруг зелёного дерева кружился хоровод и пел песню.
Какую?..
Сквозняк прошёлся под рубахой у Нурлана: эта песня не раз снилась ему во сне! Во сне, как и сейчас, наяву, в ней было много женских голосов; они сплетались, обжигали душу не до ожогов, обнимали её и уводили в дивные страны; и такая тайна, чистота и упование на счастье жили в этой песне, что когда Нурлан просыпался, то ладошками убирал со щёк слёзы и напрасно пытался вспомнить её.
