сам…“ Но Василь! На фронте столько обманывали друг дружку, такой там был бардак и столько лжи, что этот „грех“ утонул бы в наступательной неразберихе; и ротный, тертый калач, вывернулся бы все равно…
А тут он ведет остатки роты на гибель и уже по тому делается не симпатичен и совсем не герой. Герой в нашем понятии тот был из командиров, кто берег солдат, не гнал их попусту из окопов и делал все возможное, чтобы отсидеться в земле.
Какая-то литературная заданность есть в поведении ротного и Гриневича, какое-то психологическое диктаторство со стороны автора, насилие над происходящими событиями. Логика правды в главном сбита, нарушена и все время ощущение такое, что чего-то не договорено, не доделано, не домыслено.
Думаю, что изрезали повесть твою. Пятый номер выходил с марта до августа, и что-то ж с ним делали! Рассказы в номере очень слабые и весь номер, кроме стихов Васи Казанцева, очень слабый. Совсем добивают, видно, „Новый мир“.
Ты, Василь, не обижайся, что я тебе написал о повести. Я знаю, как ты ее долго и трудно писал, как тебе было тяжело после литературной баталии снова войти в рабочее русло, но я тебе все это написал, как солдат солдату, а нам нечего прятать глаза друг от друга и бояться правды. Тем более что я совершенно не настаиваю на своей правоте, как и всякий читатель, я могу глубоко ошибаться и заблуждаться.
Читал ли ты рассказы Н. Грибачева в „Знамени“? Вот удивительный писатель! То выдаст фельетончик на уровне многотиражки, то вот написал отличные рассказы. Но в этом же номере напечатан большой цикл стихов вашего лауреата Бровки.
Какое непроходимое говно! Какая банальщина и поэтическая беспомощность! Любого молодого автора со стихами такого уровня в газетку не пустили бы, а Бровку печатают! Номер им открывают!
Сам я с 4-го по 8-е буду в Киеве. Пригласили на встречу ветеранов нашей дивизии. Знаю, что меня ждет, что расстроюсь надолго, выбит буду из седла, а не ехать не могу. Война, прошлое — зовут! Затем заеду в Москву и после — домой.
Почти все лето бился над сценарием по повести „Звездопад“ для Свердловской студии. Сделал, но едва ли снимать будут, уж очень обнаженная и неприглядная получилась у меня война…
Жму руку — Виктор».
Отправлено из Вологды 26 марта 1978 г.:
«Дорогой Василь!
Ну, поздравляю! Доходили до меня разные слухи о переменах в твоей жизни, но слухов насчет нашего брата много всяких ходит, так я особого значения им не придавал.
Я тебя понимаю, что ты тоскуешь в большом городе Минске и, наверное, в Гродно или под Гродно тебе надо сохранить уголок, куда бы ты мог бежать из столиц-то.
Душа уже чаще и чаще просит покоя и уединения — катимся в старость, как ни сопротивляйся, ни удивляйся, а все дни идут в одну сторону — на закат.
Повесть твою посмотрю — непременно. Я ж люблю читать, да что ты пишешь о войне, хотя вообще- то о войне, в исполнении наших писателей, читаю мало. Врут, падлы! Выдумали какую-то комиссарскую войну и утвердили какую-то угодную кому-то „правду“, которая страшнее всякой кривды.
Я закончил „Поклон“, подготовил 1-й том собрания своих сочинений (в 4-х томах издает „Молодая гвардия“), и в 1970 году выйдет 1-й том. Но главное, использовал передых, чтобы съездить ко фронтовым друзьям — четверо нас собралось из одного взвода; двое из 4-х живут и работают в Темиртау, так собирались там. Словно чистого кислорода наглотался, пообщавшись с фронтовыми друзьями. Какие люди- то, батюшки! Все они, рядовые бойцы, — жизнь какую порядочную прожили — ни одного пятнышка ни на душе, ни на теле…
Очень мне поможет эта поездка, когда я начну писать вплотную о войне, очень.
Сейчас я делаю „мелочи“, перечел все скопившиеся рукописи — 20 штук, всем ответил ответы, написал несколько статей, предисловий и десятка два „затесей“, сейчас помаленьку их ковыряю, дорабатываю. Думаю съездить на юг, полечить свою пневмонию, но с путевками очень трудно. Если не попаду на юг, рвану в Сибирь, в родные горы, там у нас сухо, а здесь просто задыхаюсь от сырости и рыхлею на ходу. Ну, еще раз с новосельем!
Обнимаю. Твой Виктор».
8 января 1986 г., Красноярск:
«Дорогой Василь!
Все дошло! И письма, и книга, и беседы за столом, видимо, и, в самом деле, хорошей семьи.
Но слово „утрировал“ ты поставил опрометчиво. И вот почему. Одному прославленному маршалу, обвешанному золотом и алмазами, „летописцы“ (хорошо оплачиваемые, со звездами большими на погонах) принесли на сверку о нем написанный материал, и, по слогам его прочитав, он сказал: „Материал ничего, но вот иностранное слово ‘регалии’ мне не по сердцу“. А в Главпуре до сих пор чины тамошние слово „пацифист“ (они его произносят „пацыхвыст“) считают матерщинным.
Так вот, в связи с публикацией в „Правде“ на меня обрушился шквал благодарных писем, кроме генеральских. Эти лампасами от гнева трясут, бегают жаловаться, бранят меня письменно и устно на манер коновозников и барачных шлюх, не подбирая выражений, и все оттого, что какой-то солдатишка написал „неправильно“ и его напечатали; а они пишут „правильно“, хвалят себя на войне, герои сплошь, а их не печатают.
Да это ж бунт! Особенно тяжко им читать про начальника артиллерии фронта. Да как я смел?! Такой чин! Такой сан! Такой бог, и вот его поганцем выставляют.
Статья набрана еще в апреле, разумеется, сильно сокращена, и только из благоговения перед памятью погибших на войне и святого нашего горького праздника не поставил я фамилию поганца, преступника и мерзавца…
А я, брат, весь в бумагах и в трудах. Заканчиваю книгу рассказов и неожиданно написал маленький роман, всего на 6 листов. Боялся, что он не пройдет по Литу, но, малость ощупанный, прошел досылом в 1 -й номер „Октября“ и будет после него шуму побольше, чем после статей, целый год копившихся и подряд напечатанных в конце года.
Хочу сдать книгу поскорее. Устал. Очень. Работать профессионально так и не научился, все с наскоку, все в лихорадке делаю. Три новых рассказа должны пойти в „Нашем современнике“, но когда выйдет книга — пришлю. А сейчас выезжаю в ФРГ; пригласили и я не отказался. Надо повстречаться с теми, кто воевал и был у нас в плену. Да еще в Мюнхене, в пивнушке Гитлера надо побывать, чтобы все видеть „документально“. В дорогу и беру твою книгу, чтоб прочесть неторопливо.
Вернусь в феврале и, если буду здоров, съезжу еще на „Рубцовские чтения“ в Ленинград; а вообще на подъем становлюсь тяжел, даже на рыбалку собираюсь, как в военный поход, — долго и муторно.
У нас два года подряд не было весны и лета, но осени и зимы — хорошие. Ныне зима со средними морозами и солнцем. Бодрая зима! Я пока держусь, чего и тебе желаю. Но легкие мои дырявые все же дают о себе знать. Осенью, в родном селе (оно близко, мне видно его из Академгородка), умирал последний мой дядя. Тяжело умирал, долго. Мотор крепкий, а легкие — раскисли. Из всей многочисленной родни осталась одна тетка — Августа, да и та почти уже слепая. Ее сын, и мой двоюродный брат, показал мне (он глухонемой, но толковый парень), что после ухода мамы на очереди — мы. Что ж, мы так мы! Увы, это неизбежно. Торопиться не будем, но готовить себя к „великому“ и бесконечному походу надо. Раньше молились, а нам хоть достойно дожить свой срок, поменьше кур-виться и врать. Все мечтаю о Белоруссии и жду вас в Сибири.
Обнимаю братски — Виктор».
«Дорогой Василь!
Далекий брат мой! Как ты там скрипишь? Вот и доскрипели до 50-летия Победы, до нашего горького праздника, хотя и праздником-то его назвать язык не поворачивается. День скорби и печали назвать бы его точнее, день нашей погубленной молодости, изувеченной жизни, день смерти многих и многих наших зеленых листочков-дружочков, отряхнутых с древа жизни авантюрными недоумками нашего проклятого времени.
Что-то не видать тебя и почти не слыхать? Последний раз читал твой страшный рассказ в
