Ближе к истине

кличут хозяина. А он «звычаю казацкому рад», велит жене накрывать стол «сырно». Казаки отведали «гштво и

еду». И тут «похмуро спросил Головатый»: «А що ж, козаки, в заполошном году в тернах порубали брат брата?»

По — разному понимают именитые путники, за что «кровавилась сабля в расколе»: Иван Кочубей считает «За волю!»; Нагай — «За неволю…» А Корнилов — «За крепость державных идей, единое русское поле»…

Антон Головатый подумал, покачал головой: «Ой, как бы, станишники, нам вдругорядь не стратить раздором головку…»

После осмысления на «Казачьем кругу» всех ужасов преобразования нашей жизни, в результате чего «над могилами встали могилы», автор логично задается вопросом — а почему же все это произошло? Кто все?таки виноват?

Во втором разделе читаем: «Смутой окугало даль величавую!» Потому что опять «над покосом зловещею тенью кружится ворон в чужом оперенье». И «всюду это и то зарубежье, и зубов одичалый оскал»… А Президент «за лепет фальшивомонетный в Кремле ордена раздает».

Большая сильная страна занедужила. И как «слепой корабль идет по курсу — в никуда». А народ безмолвствует, не поймет, откуда яд сочится. Дьявол правит бал.

По книга вселяет и светлую надежду. В заключительном цикле стихов «Синегорье» автор обращается душой к родной природе, как бы призывает ее в союзники себе, своим друзьям, народу, чтоб она помогла перемочь эти черные годы!

Жить все же так интересно, жить хочется! А предел уже не за горами.

Об этом стихотворение «Маше». Оно воспринимается, как философия о некой кровеносной системе народонаселения Земли, по которой с током крови перетекает из поколения в поколение память людская.

И выйдет в поле девушка дорожкой
В тиши нетронутой степной.
Посмотрит вдаль тревожно и сторожко,
И синь в очах подернется слезой.
Чужая боль ей сердце заколышет…
Далекая кровиночка моя!
Она меня увидит и услышит
Через века и горы бытия.

Не она одна и не через века. Уже сегодня с горячей благодарностью видят и слышат своего любимого поэта Ивана Варавву его многочисленные почитатели.

НЕ В ЗЕМЛЮ ПОЛЕГЛИ КОГДА — ТО. (О книге «Окопники»)

Я знаю, как непросто создавалась и издавалась эта книга. Прочитал ее от «корки до корки» и поставил на полку, как одну из реликвий о Великой Отечественной войне, о дорогих коллегах — писателях и поэтах Кубани, грудью защитивших страну. О поэте Иване Федоровиче Варавве, о Георгие Владимировиче Соколове, Николае Степановиче Краснове, Иване Лукьяновиче Дроздове, Григории Ивановиче Василенко, Владимире Алексеевиче Монастыреве, Крониде Александровиче Обойщикове, Александре Васильевиче Мищике, Александре Николаевиче Романове, Александре Васильевиче Стрыгине, Сеитумере Гафаровиче Эминове, Викторе Трофимовиче Иваненко, Василии Алексеевиче Попове, Николае Федоровиче Веленгурине.

Без прикрас и измышлений они поведали о тех днях. Их судьба, наверно, и пощадила для того, чтоб они поведали правду о той войне. Иных из них уж нет, другим осталось недалече… А душа болит памятью о пережитом, о павших. И эта боль прорвалась к людям в виде книги, как дань тем, кто не вернулся с войны.

Я каждый раз на мгновение задерживаюсь взглядом на корешке книги на полке и каждый раз думаю о том, что вот их не станет — век человеческий скоротечен, а книга эта будет стоять на полке в библиотеках, общественных и личных, донося потомкам страшную и великую правду о битве с фашистской чумой.

Об этом же я подумал, увидев в руках моего попутчика в электричке книгу «Окопники». Мужчина сидел напротив меня, у окна. Грузный такой, округлый, чем?то похожий на киноактера Алексея Петренко. В очках в старинной роговой оправе. В свитере — полувере болотного цвета. На коленях кейс с алюминиевыми планками и с замками с секретом. Время от времени читатель «Окопников» отрывался от книги, закладывал между страницами расческу на том месте, где остановился, и, громыхнув замками кейса, клал в него книгу, а кейс — на сиденье и уходил в тамбур покурить. Из тамбура возвращался быстрым шагом, пахнущий дымом, гремел замками кейса, доставал книгу и снова принимался за чтение.

Я не любитель читать в дороге. От покачивания или тряски у меня быстро устают глаза. И вообще в пути — в поездах, самолетах, на вокзалах, в аэропортах — я люблю наблюдать. Особенно за лицами людей. По лицам я стараюсь определить их мысли, чувства, настроение, характер… Вот и сейчас, наблюдая за читателем «Окопников», я под мерный постук колес электрички где?то на перегоне между Горячим Ключом и Туапсе, пытался представить себе, кто этот человек, куда едет, его настроение и нравится ли ему книга. О том, что он участник войны, я уже догадался. По колодочкам на пиджаке. Читал он с явным интересом. Это было видно не только по тому, как он уткнулся в книгу, а и потому, как он ошеломленно отшатывался, скользил вокруг отсутствующим взглядом. А один раз даже вскрикнул этак безадресно: «Ну надо же! Точно!»

По всему видно, он едет в санаторий. Потому что свежеподстриженный и тщательно выбрит. В слегка приподнятом и нарочито беззаботном настроении. Книгу он, видно, начал читать еще дома. И теперь дочитывал. Где-то на подходе к Сочи он?таки дочитал ее, захлопнул, потом вдруг открыл в конце, перечитал «Содержание», вернулся к первым страницам, там что?то посмотрел, закрыл книгу и откровенно уставился на меня. С явным желанием поговорить.

— Хотите? — сказал, протягивая книгу.

— В дороге не читаю.

— Почему?

— Глаза быстро устают.

— А я только в дороге и наслаждаюсь. Дома — старуха ворчит. Она ворчит, а я про нее стихи сочиняю: «Старушка ты старушка — родная симпатюшка». Как только скажу ей эти стихи, она и умиляется. Головой этак кругнет и сама за дровами в сарай идет. У нас частный дом. Печное отопление. Вдвоем живем. Сын и дочь живут отдельно…

Он откинул обложку книги, перевернул титульный лист.

— Смотрю, тут имена такие: Варавва, Василенко — генерал — лейтенант!.. Варавву люблю. Стихи у него складные. И слова все наши. Все мечтаю прорваться к нему со своими стихами. И стесняюсь. Вроде даже боюсь. Немца в войну не боялся, а пойти к Варавве боюсь. Не, не то что боюсь, а в стихах своих не уверен. «Старушка ты, старушка…» Детский лепет. А у него вот «Огонь Зееловских высот». Читаю и плачу. Я там погибал, на этих Зееловских высотах. Будь они неладны. Крутые отроги, ров, напол

ненный водой. И надо преодолеть. А он, гад, вкопал танки в землю на той стороне и лупит. Хотел нас остановить. Да где там! Жуков был с нами. Перед штурмом нам стало известно — звонил Иосиф Виссарионович, просил его ускорить взятие высот. Мол, это ключ к Берлину. Ну мы и пошли. О смерти мало думали. В голове одна мысль — скорее гада прикончить… Вот тут у него посвящение другу Федору