Но не всегда обходилось. 16 мая 1942 года меня сбили через десять — пятнадцать секунд после взлета с аэродрома в Адуево. Подкараулил фашист. При падении самолета получил тяжелую травму черепа и потерял много крови. Без малого месяц пролежал в Центральном авиагоспитале в Москве. Выписали негодным к летной службе. Но война?то продолжается. Воевать кому?то надо. Что толку с того, что я с моим половинным здоровьем останусь жить, а молодые здоровые ребята будут гибнуть. И я настоял на возвращении в полк.
Утром 22 августа 1942 г. слетал в разведку боем по направлению западнее железной дороги Сычевка — Ржев. Обнаружил огневые позиции немцев. Доложил по радио координаты цели. Возвращаясь из боевого задания, сбил одного «Ме-109», атаковавшего группу впереди летящих штурмовиков. Сфотографировал момент атаки и место падения фашиста. И об этом доложил на землю. Вернулся благополучно.
Во второй половине дня мне было поручено вести два полка на штурмовку железнодорожных эшелонов на станции Ржев и артиллерийских позиций, которые я обнаружил северо — западнее Сычевки.
Боевое задание выполнил.
Только развернулись на обратный курс и я доложил о выполнении задания, как у меня посыпались стекла приборов в кабине. Мотор забарахлил. Я понял: по мне прошлась пулеметная очередь.
Не знаю, работал ли тогда мой передатчик, но я нажал на кнопку и сказал: «Я «Гром-13»! Подбит, выхожу из строя, заместитель ведет домой».
Немного снизившись на этой же прямой, пропустил
вперед товарищей и решил принять бой с истребителями противника. Помирать — так с музыкой!..
При попытке отвернуть вправо, на солнце, чтоб оценить боевую обстановку, обнаружил, что руль высоты и руль поворота не действуют; штурвал «от себя» и «на себя» болтается, педали двигаются без нагрузки — значит, перебиты тяги рулей. Схватился за рукоятку триммера руля высоты, чтобы немного подрегулировать на кабрирование, но к барабану триммера подскочил, извиваясь, тросик. Последняя возможность хоть как?то управлять самолетом исчезла. Подчинялись штурвалу (командному рычагу — ручке) только элероны. Но каждому летчику известно, что без руля высоты посадка самолета даже при исправном моторе не гарантируется. С поврежденным же мотором, да еще без руля поворота, посадка вообще невозможна.
Словно в металлическом гробу, летел я по прямой, атакуемый то слева, то справа двумя парами истребителей. Ясно сознаю, что пришел конец. Почему?то погнало горькую слюну. Умирать не хочется. Подумалось: «Самолет упадет в заболоченный лес. И… Концы, как говорится, в воду: никто никогда не узнает, куда делся летчик Чепига. Родителям после освобождения Краматорска скажут — пропал без вести. А «пропал без вести» — тогда было понятием растяжимым: может, погиб, а может, сдался в плен. И на душе у родителей поселится вечный мрак и страх. Дотянуть бы, принять смерть в расположении наших войск!..
Только подумал об этом, как через разбитый «фонарь» кабины слева сверху влетел снаряд и взорвался в козырьке на расстоянии 30–40 см от лица. Сначала меня ослепило. Потом я почувствовал солоноватый вкус крови, обильно стекавшей с лица. И запах горелого… мяса. Это горело тело от впившихся раскаленных осколков. Провел левой рукой по правому боку, как бы стряхивая с себя огонь, смахнул кровь с лица, чтоб глянуть, куда падает самолет. Над правым глазом, впившись в черепную кость, торчит осколок. Задев его, я причинил себе страшную боль. Правый глаз уже затек. Левым вижу, как, пристроившись крыло в крыло, рядом летит мессершмитт с крестом на фюзеляже.
Немецкий летчик в открытую форточку тыкает в меня пальцем и показывает крест руками, мол, ты сбит. И большой палец вниз — падай. Расстегнул, наглец, молнию комбинезона, отвернул борт и постучал пальцем по груди ря
дом с железным крестом, показал место, где будет приколот новый орден за сбитый штурмовик.
Я понял его правильно. Показываю ему — пролети чуть вперед, и я тебя прошью насквозь без претензий на награду. У меня?то были еще патроны. А он свои расстрелял в меня.
Немец тоже понял меня правильно. С перекошенным от злости лицом отвернул вправо и исчез из вида.
Глянул вниз, Под крылом узкой ленточкой блеснула река Вазуза — приток Волги возле города Зубова. По ней, я знал, проходит линия фронта. Значит, наши близко. Значит, умру на глазах у своих.
Не успел я порадоваться этому, как рвануло в стабилизаторе и деформировало обшивку. Самолет резко изменил траекторию полета и стал снижаться. На подлете к земле меня выбросило из кабины. Я упал на лужайку правого (нашего) берега Вазузы. Удачно приземлился. Как?то по касательной. Во многих местах содрал кожу. А на голове — так с волосами. Левый сапог лопнул и слетел, правый тоже лопнул, но не слетел, снялся только наполовину… Я отключился от удара о землю.
Пришел в сознание в полевом лазарете. Долго не мог понять, что со мной, где я, кто я такой и как меня зовут. Солдаты и санитар старались привести меня в чувство. Постепенно, как из тумана, деталь за деталью стал вспоминать. Мне показали окровавленную, продырявленную во многих местах осколками мою гимнастерку, предлагая сохранить как память. Я отказался. Война еще не окончена, летаю не последний раз, и память такую еще успею приобрести.
Переночевал у пехотинцев, а утром они усадили меня на грузовик, подвозивший боеприпасы, и я отправился восвояси. Добрался до ближайшего аэродрома. Через восемь дне!! снова вылетел на боевое задание.
Штурм Кенигсберга
К началу штурма Кенигсберга я побывал над ним: два раза летал на разведку со строгим наказом — ни единого выстрела, ни единой бомбы по городу. Потом возил начальника штаба 952–го авиаполка майора Дорфмана.
С трех сторон был окружен обреченный город.
Немецкому командованию было предложено сдать го
род без боя. Но противник упрямился, стягивая в город тысячи орудий и другой техники, надеясь на мощные форты и толстые стены города, веря в то, — гго Сталин вот — вот законфликтует с союзниками. Немцы заявили, что будут драться до последнего. Тогда было решено взять город силой.
Бомбовый и штурмовой удар по Кенигсбергу наносился с интервалами в тридцать секунд. Спешили, ибо ухудшались погодные условия. Нижняя кромка облаков висела на высоте 80—120 м над городом. Кресты храмов и высокие заводские трубы с громоотводами протыкали облака. Штурмовикам было приказано не входить в облака, а работать с подоблачной высоты, лавируя между трубами и шпилями, рискуя быть сбитыми своими же. Минами, снарядами и бомбами, которые летели из?за облаков.
Четверка, которую я вел, должна была нанести бомбовый удар по одному из внутренних фортов, на окраине города. По компасу и створу хорошо известных мне ориентиров легли на боевой курс. Только я скомандовал атаку и сбросил бомбы, как мой самолет сильно встряхнуло и мотор выбросил масло. Задымился и заглох. Мой стрелок Карасев, сидевший сзади у турельного пулемета, крикнул мне по телефону: «Товарищ майор, мы горим!»
— Ничего. Держитесь покрепче! Будем садиться, — успокоил я его. А сам думаю, хватило бы подлетной инерции, чтоб выскочить за город. Скорость приближалась к критической. Самолет может просто рухнуть. И в этот момент за крышами домов я увидел высокую насыпь кольцевой железнодорожной линии. Всего на несколько сантиметров выше этой насыпи мне удалось «перетянуть» самолет через насыпь. Но за насыпью поперек нашего планирования стоял домик. Это уже смерть! Обойти его уже не было никакой возможности. Единственное, что я успел, — это подвернуть немного руля, чтоб не в стену врезаться, а в широкое окно — все мягче удар. И… проткнул корпусом домик и вывалился во двор.
Несколько мгновений сидели, боясь пошевелиться, — живые мы или нам кажется? Потом отряхнулись от пыли и кирпичных обломков и стали выбираться из помятого фюзеляжа. Ощупали друг друга: живы и невредимы. Чудо! А вокруг рвутся мины и снаряды: наши наступают. Спустя несколько минут нас окружили пехотинцы. Пообнимались, и они побежали дальше. А мы с Карасевым пошарили в доме и обнаружили два исправных велосипеда. На
них и двинули искать свою часть. Карасев умел ездить на велосипеде, я же измучился, пока мы добрались домой.
