потому что долг зовет, потому что надо выполнять работу. Как потом отогреваются дома, как берегут друг друга, потому что здесь, на Севере, нет ничего дороже близкого, родного человека. Потому, что в этой постоянной стуже только и тепла — что любящее сердце; только и счастья — что стены, тепло. И только и надежды — что страна о себе помнит, не забывает.
И зябко, и грустно, и радостно на душе. И даже как будто немножко завидно. Кажется, побывал бы там, пожил
в тех условиях. Чтоб страна знала и помнила и о тебе. Чтоб кто?нибудь думал, а может, и сказал: там живут люди, на самом краю земли: в лютом холоде, в трудном далеке, на переднем крае борьбы за освоение северных земель. Вот она — квинтэссенция художнического гения! Умение заставить человека сопереживать, чуточку даже завидовать тем, о ком сказал художник. Это ли не счастье творца?!
Кто хоть как?то причастен к творчеству, тот поймет меня. Потому что обязательно испытал это тонкое, едва уловимое чувство зависти к тем, о ком рассказывается в кино, в книге, на живописном полотне. Может, это даже не зависть, а желание быть таким или похожим; или хотя бы вживую ощутить ту атмосферу, те условия бытия, которые изобразил художник.
Это и есть высший продукт искусства. Когда замысел художника коснулся сокровенных желаний души зрителя, читателя, слушателя.
Но самое главное, самое сильное впечатление от картин Николая Доя — приглушенность красок. Вернее, точность красок.
Всякому любителю изобразительного искусства известно и привычно стремление художника, и это естественно — акцентировать внимание зрителя на световой или изобразительной детали. У Николая Лоя это стремление притушено. Сначала я даже отнес это к недочетам его творчества. Но потом, просмотрев уже дома репродукции его картин, я понял, что это стиль. Его философия. Сделать краски неброскими, естественными, неутомительными для глаза. Именно так живописует природа края вечной стужи.
На Севере природная затушеванность красок является выразителем сущности бытия. Северного характера. Было бы нелепо выжидать солнечные дни и писать картины в солнечном блеске. Это увидел, понял и принял за манеру Николай Лой. Это великая и непререкаемая правда его творчества. Вот почему люди тянутся к его картинам, вот почему его картины, его искусство так любят люди Севера. И вот почему зачастую недоумевают перед его полотнами южане. Недоумевают и замирают. Как перед красивой недосказанностью. Хотя в них вроде бы все сказано. И сказано не просто, а с величайшей бережливостью и правдивостью.
Я всматриваюсь в картину «Цветет тундра». На переднем плане — поляна цветов, край леса. Даже по бледному цвету лепестков, по их заостренным зеленым листочкам вижу, ощущаю даже, как они торопятся отцвести, потому как лето коротко. Надо успеть.
Еще не успели как следует нарядиться, а уже пора завянуть. Я даже как бы чувствую их непахнущий запах. Цветы на Севере и в Сибири пахнут чистой влагой. Едва уловимый запах. Жил в Сибири, знаю. И этот непахнущий запах передан художником.
Николай Лой не любит выписывать детали, он пишет мазками. Главная его забота — не любование деталью, а желание успеть схватить и передать характер пейзажа, его неяркий свет, воздух, аромат, душу, наконец.
Кто из нас не знает, не испытал настроения, которое навевает густой снег. Перед глазами подвижный занавес. Это видение многим знакомо. Но мало кто испытал чувства при виде летнего снега.
Картина так и называется — «Летний снег».
За отвесным снежным занавесом едва различим выдающий в воду причал; возле него суденышки; ближний берег и контуры дальнего берега. Ничего, вроде, не видно за снегом. Но такое впечатление, будто заглядываешь себе в душу. За неким летучим занавесом, с почти размытыми контурами проступает, вернее, предполагается сама судьба наша. Мы всматриваемся, стараемся увидеть или хотя бы различить ее контуры, но она ускользает от внутреннего взора и тревожит, и манит неопределенностью очертаний. Томит сердце ожиданием.
И мне необязательно рассматривать детали изображения, я завороженно, как это бывает в натуре, слежу за полетом снежинок, за которыми таится нечто. Как таится нечто в наших душах и в грядущих днях.
Я не могу понять — то ли это маяк, то ли маковка церкви на картине «Северные рубежи»?
На самом краю земли эту маковку как бы подпирают несколько домиков, по крышу завьюженных снегом. А на переднем плане пласты залежалого снега. За краем земли — водная стылая гладь, отражающая скудные краски неба.
Невольно я представляю себя там, в одном из полупогребенных под снегом домиков. А может, на берегу водной глади. Что я испытываю? Величие пространства. Низкое небо. Вечную мерзлоту под ногами. Чистый, покалывающий легкие, словно газировка, воздух. И вижу этот не то маяк, не то маковку церкви. Как символ человеческой веры и всепроникновенности.
Это же надо так, почти ощутимо касаться самой души!
Я чувствую, как занимается в моем сердце северное сияние русского художника Николая Лоя.
«Кубанские новости», 29.11.1997 г.
I. ХОРОШО — ТО ХОРОШО.
(Английские контрасты)
1. Посреди Земли всей
Кубанский писатель Виктор Ротов побывал в Англии, в гостях у дочери с зятем. Она замужем за англичанином. У них четверо детей. Старшей восемнадцать, младшему четыре. Он никогда не видел их. Поехал повидать. Заодно посмотреть, как там живут.
Когда?то в состав Британской империи входило 31 государство. И население ее составляло около 900 млн. человек. Теперь же некогда необозримо — просторная страна сжалась в лоскуток и слывет чуть ли не самой тесной страной мира. Глядя на карте на нее, невольно возникает аналогия с Шагреневой кожей великого романиста Оноре де Бальзака, показавшего, как может «сгорать» человек в потребительском пылу.
Последнее время что?то приутихли дифирамбы в адрес Запада тех, кто побывал там и вкусил их образа жизни. Говорят: хорошо?то хорошо… И не договаривают. Вот чего они не договаривают, я и попытался понять сам. Сел и поехал к дочери в гости, в Англию. Повидаться с внуками, которых никогда не видел, и заодно…
Лечу в аэробусе ИЛ-86. Махина! Внутри похож на огромный длинный кинозал, где почему?то не тушат свет и не пускают кино. А люди ходят, курят, говорят, едят поданный горячий завтрак.
Я же не курю, не ем — аппетита нет, говорить ни с кем не хочется. Я нетерпеливо поглядываю в окно, на белое облачное покрывало внизу, и жду не дождусь, когда встречусь с внучатами.
Чтобы унять нетерпение, забавляю себя разными мыслями про то, как же мы будем общаться на разных языках? Или, например, про то, что дед мой Григорий Васильевич, чтобы проведать нас, своих внуков, переходил все — го — навсего балку возле горы Черепашка в Новороссийске. Мой отец, Семен Петрович, чтобы проведать своих внуков, вынужден был уже ехать за тридевять земель: мы жили в Сибири с женой и детьми. Я лечу вообще в другую страну…
А мои внуки своих внуков куда полетят проведывать? На другую планету?..
Приземлились в аэропорту Хитроу. И сразу все началось не так.
В «сосиске», через которую идет посадка и высадка пассажиров, и далее по узким переходам и коридорам, — под ногами ковровый линолеум. И ни одной мусоринки!
Все указатели на английском. Почти как у нас в Шереметьево — Н. «Почти», потому что есть
