нее кусочек кукурузного хлеба, и таким вкусным он кажется!..
Перед крутым подъемом на Кирпичный перевал был чистый, ухоженный родник с удивительно прозрачной и вкусной водой. Возле него мы всякий раз отдыхали, когда шли на огород, и особенно когда с огорода, с ношей. Перед подъемом подкреплялись чем Бог послал, запивая водой из родника. И нам казалось, что силы прибавляются. Без него, без родника, без его живительной влаги, определенно, я бы надорвал свои силенки и уже давно бы загнулся. А были моменты, когда от усталости, голода и боли в плечах на подъеме на Кирпичный хотелось удавиться, чтоб только не испытывать больше такого.
Таким запомнился мне подъем на Кирпичный.
Теперь это место для меня нечто вроде Мекки — я иду туда, где ковался мой характер, где так приятно и грустно от воспоминаний прошлых лет.
Вот и получается, когда я оглядываюсь на те годы, в детство и юность свою, вспоминаю те родники, из которых пивал живую воду, — видно, судьба у меня счастливая, раз она так щедро расставила на моем пути столько чистых родников. И самый главный из них — это, конечно же, мама. Неутомимая наша, неунывающая, сильная и красивая, старенькая теперь наша мама. Бабушка Маша. Пятирежды бабушка. И одиннадцать раз прабабушка! Внуки: Коля, Вова, Таня, Надя, Сережа. Правнуки: Виталий, Оля, Юля, Женя, Анна, Люся, Каралайн, Данниэль, Лена, Катя и Ирина. Праправнук — Никита.
Жизнь продолжается, несмотря ни на что. Несмотря на страшные капканы, расставленные судьбой. Когда я думаю о своей жизни, о тех временах хождения на огород за перевал, особенно подъем на Кирпичный, то вспоминаю еще одно место, которое до сих пор прохожу с непроизвольным страхом. Мины по бокам тропинки. Хотя там давно уже нет мин. На подъеме с другой стороны Кирпичной щели. Со стороны огорода. Довольно крутой, глинистый. Тропа там была заминирована немцами при отступлении. Наши солдаты, видно, торопились: саму тропу разминировали, а по бокам ее не успели. Знакомые мне «стаканы» на колышках. От них в разные стороны — путанные проводочки. Зацепить ногой, и взлетишь.
Мины стояли в ряд справа и слева с интервалом метра полтора друг от дружки. Поднимаясь по тропе между ними, мы каждый раз как бы проходили сквозь «строй» самих
смертей. Каждый раз душа сжималась невольно от страха. Каждый день, а то и по два раза в день. Когда идешь на огород, и когда обратно, — каждый раз душа уходила в пятки.
Каждый раз!..
Наверно, с тех пор, отравленный страхом, я иду по жизни, как по минному полю. И потому всегда настороже. Аккуратно. Может, потому мне удалось обойти не одну «мину», не один смертельный «капкан». Я мог погибнуть десять, а может, более раз. Но не погиб. Я попадал в такие, казалось, безнадежные ситуации, из которых не выбираются. Но я выбирался. Жив. И до сих пор хожу по «минному полю». Иной раз кажется, что силы и нервы на пределе. Еще чуть — и конец. Тогда я бросаю все и еду в родной Новороссийск, к маме. На следующее угро лезу на «бугор». Иду сначала по «малому маршруту». Потом по «большому». И уже когда окрепну (войду в форму) — по «супермаршруту». Отдыхаю в тех местах, где когда?то мы мучились с ношей.
На месте бывшего хутора Ермоленко под пышным орешником у доооги тоже отдыхаю. Сколько себя помню, столько был здесь густой зеленый орешник. И вдруг вижу вместо орешника — зеленые ошметья. Подхожу ближе, передо мной картина буйства каких?то подонков: кустарник иссечен железным арматурным прутом, который валяется тут же. Пепелище костра, клочья бумаги, объедки, консервные банки, разбитые бутылки, растерзанные пачки сигарет, какие?то грязные тряпки, женские трусики на ветках кустарника, использованные презервативы. Что за чудовища здесь пировали? Когда же на них выйдет закон, по которому их будут отлавливать, а лучше отстреливать?..
Чего только не передумаешь, пока идешь. Но странно, не с горечью, а с гордостью я вспоминаю свои страдания в детстве на этой тропе. Даже с некоей вроде благодарностью судьбе, что она послала мне такие испытания, в которых я окреп физически и духовно. Которая послужила своеобразной школой выживания. Наверно, все?таки каждый человек должен пройти некую школу возмужания, где и труд, и тяготы, и борьба за жизнь на пределе. Все это ох как помог ает потом преодолевать удары судьбы.
Я теперь иду по тропе и временами мне кажется, что я снова испытываю боль в плечах, ту самую — от ноши, от натертостей.
Особенно больно было, когда идешь и несешь вторым рейсом. Это осенью. Когда урожай собран и его надо перетащить в город, домой до холодов. Вторым рейсом плечи намнешь так, что больно притронуться. Но надо было перебороть боль, идти дальше. И мы перебарывали и шли дальше. На подъемах особенно трудно. И архитрудно на подъеме на Кирпичный. Последние десять — пятнадцать метров крутющая тропинка выжимала все силы. Плачешь, но карабкаешься. Взбираешься и обливаешься слезами. Не знаю, какие силы мною двигали. Какая?то пружина непокорности внутри. Может, злость на паршивую судьбу?
Теперь я хожу на этом подъеме налегке, прогулочным шагом, и мне чудится нестерпимая боль в плечах, и хочется плакать. Только вот не пойму — от жалости к себе или от гордости? Скорее всего от благодарности тому мальчишке, который яростно преодолевал этот подъем, чтобы потом так же яростно преодолевать крутые «подъемы» в жизни. Чтоб потом, много лет спустя, приехать и вот так пройтись по «супермаршруту». Чтобы преодолеть в жизни то, что пришлось преодолеть. Чтобы пройти по жизни, не уронив человеческого достоинства. А когда было нестерпимо трудно — идти, сцепив зубы.
Я иду по этой «тропинке жизни», и во мне поет мое ликующее сердце — я жив, я преодолел все, что послала мне суровая судьба. Благодаря тебе, мой мальчик, благодаря тебе, мама, тебе, покойный папа, благодаря вам, сестра и брат, и вам, покойные бабушка Катя и дедушка Гриша. Ведь страдали мы вместе, вместе хлебнули соленого до слез. Теперь мы уже не те. Мы на склоне лет. Время и жизнь выветрили из нас наши достоинства — молодость, силы и родниковую чистоту души. Все теперь не то, не так, как было в наши годы. В годы нашего детства, юности и молодости. И город не тот, и люди не те, и море не то, грязное; и воздух не тот. Зимы не те: нет колючих метелей, нет сугробов, нет гололедицы… А главное — нет тех родников, из которых мы пили воду.
На бывшем нашем огороде родник затянуло так, что его почти не видно. Что?то там темнеет под горой, под кучей прелой листвы, затянутое землей и илом, запорошенное сухими ветками, «зарешеченное» переплетениями корней. А на Кирпичном даже и следов былого родника нет. Я не говорю уже о родниках за Черепашкой, откуда я сделал свой первый глоток в жизни. Лишь колодец возле дома Рагулиных держится еще. И над ним, как и
прежде, серебрится огромный, вечно молодой тополь. Долго ли продержится при нашем отношении к природе, к истокам жизни и души?
Болит сердце неизбывной болью — куда уходят родники?..
СЕМЕН ИСАЕВИЧ ЭСКИН
В аудитории светло и шумно. Нас, поступающих в техникум, человек двадцать пять. Мы ждем преподавателя по математике, который должен провести с нами консультацию перед экзаменом.
Внезапно шум стих, и мы увидели за преподавательским столом вполуоборот к нам черноволосого, средних лет мужчину в массивных роговых очках.
Он улыбнулся: угол его большого рта собрал в морщины всю правую щеку. Улыбка получилась кривая и, как мне показалось, презрительная. Покачал головой укоризненно.
— Значит, вы пришли учиться? — услышали мы наконец его голос.
— Да, учиться! — бойко ответила за всех Надя Коваленко, девочка с толстой косой, и спросила: — А как вас зовут?
— Семен Исаевич, — ответил он и снова сдвинул сползавшие очки глубже на переносицу. — Я вот смотрю на вас и вижу, что вы ни черта не знаете по математике.
Это развеселило нас.
