жустрить!
А теперь пришла трансформация с уже ожидаемой страшной ломкой во всём теле от некачественного зелья. Но… она прошла на удивление быстро и даже почти безболезненно. Он, собственно, ведь и не начинал ещё трансформироваться, как вдруг жутко захотелось повыть на единственную возлюбленную - Луну. Ну и повыл… Аж стены затряслись. А Хогвартс ведь - не то, что его собственный маленький домик, пусть и с большим подвалом, всё равно затряслись валуны, из которых было построено большинство крепости, кроме ажурных поздне-средневековых башенок и моста, кое-где посыпалась извёстка, издревле, с незапамятных времён скрепляющая камни.
Но пахло от пришедшей самки человека не просто привычно - как от самого себя, человечиной, так, что хотелось уже скорее начать раздирать своё голое, обнажённое для трансформации, волчье тело. Вдруг при взгяде на девушку Люпину захотелось обнюхать её - она соблазнительно пахла чем-то, раньше никогда - слышите! - ни-ког-да не встречаемым.
-
Ремус пребывал в щенячьем, раз уж он превратился в волка, восторге, думая о близящемся избавлении от проклятия всей его разумной жизни.
Пока думалка работала.
Потом он понял, что стоит голый перед девицей, видевшей обнажённого, трансформировавшегося вервольфа только на картинках в учебнике. По его же, кстати, излюбленному, как и Северусом, предмету.
Он дикими трудами, изуродовав брюки, влез в них, поджимая длинный и упругий хвост, задним, оставшимся человеческим умом понимая, что с ними надо распрощаться, а, значит, предстоит ещё одна трата. Но на какие шиши? Ведь у друга сели батарейки, и завтра же, посде дикой во всех смыслах ночи, ему предстоит аппарировать в лондонский Гринготтс и далее, в «секс-шоп» за ними, разлюбезными.
-
- А девушкой я «пользоваться», то есть варварски жрать её, не стану. Перестань так сильно биться, глупое сердце. Прекрати мучаться, уже измученная душа, которой, вроде бы и нет. Прекрати думать, взволнованный полу-человеческий, полу-волчий мозг. Она же просто пришла по деловому вопросу, совершенно, ни капельки не понимая, в каком я состоянии. Не распознала символ на пергаменте, не поняла намёка, вот и всё. И ничего большего в этом её безрассудном визите нет.
Уж не думаешь ли, глупое, волчье сердце? Уж не чувствуешь ли, что?..
Глава 91.
… Теперь и навсегда, за имением супруга - чародея, живущего, ох, как долго, зато какого страстного, если применить нужное заклинание четырежды! - Снепиус Адриана Феликция, одетая рабынями уже, как матрона, спокойно пряла шерсть с прялки, принесённой вчера мальчиком, всё тем же мальчиком принесённое веретено, совершенно не прибегая к магии.
Расположилась она за неимением пока что собственной, личной опочивальни в доме своего Господина и Господина дома (Она даже усмехнулась игре слов), прямо в библиотеке на низенькой скамеечке - приступочке для свитков, находящихся слишком высоко, под самым невысоким - не то, что в её родном доме! - потолком. И вид имела довольно-спокойный, хоть и не получила долженствовавшего быть первого поцелуя дня, а, скорее, утра, от великолепного жеребца, а, главное, любимого - супруга.
Разумеется, тот ушёл жгучую воду пьянствовать с кем-нибудь из мужчин дома на радостях-то, что зачал наследника. Или он и сего не почувствовал? Позабыл, недостойный Адрианы супруг, правда, оказавшийся таким пылким и страстным, о жене и ночи, с нею проведённой в превеликой радости и бурном наслаждении.
А вдруг он вспомнил всё, всё, что было до этого наслаждения? Нет, не может он после четверояко произнесённого : «Повелеваю» сохранить память о предстоящих плотских удовольствиях, ради сего соделанного волхвовании супруги, кою не хотел даже раздеть и узреть тело жены, неплохо сохранившееся к двадцати трём годочкам да после трудной беременности и выкидыша, последний был устроен каким-то чудом Северусом, супруг законный. О её желании видеть, повелевать, владеть, ежеминутно овладевать, как он ею ночию, помыслами мужа, не отпускать его ни шаг от подола туники или столы.
Одета она была по-прежнему по-праздничному - ведь сегодня семейное пирование! Из девичьего наряда она оставила только свою любимую красную шерстяную паллу, спасшую её от позора отхода первых кровей во время пира, вторые отошли уже на ложе, в супружеской опочивальне, так что Адриана собирвалась сойти пред свёкром и свекровью девственницею.
На теле была белая, но не вчерашняя, а новая, свежая, не надевавшаяся ещё ни разу, стола с рукавами, а поверх безрукавная туника совсем светло-голубого окраса, с белой каймою по подолу и горловине.
Глаза её были подведены по давно уже немодному даже на Альбионе египетскому обычаю, что, вкупе с маленькими, почти бесцветными глазками, так ужасть, как сказал бы мистер Поттер на языке Истинных Людей, не шло ей.
Но Сабиниусы так отстали от жизни в своё торговом городе, но закрытом ото всех, кроме семейств чаровников, бывавших, да, но наездами, лет через тридцать-сорок эдак, доме. И ведь молодая Госпожа сама приказала намалевать себя так, поэтому с рабынь взятки гладки. Адриана всегда мечтала о больших глазах, синих, как небо в месяце девятом, вот и подвели её многоумелые старухи - рабыни, ещё помнившие по рассказам матерей… тот «макияж» - не чем-нибудь, а ультрамарином.
На набелённых, как и всё лицо, чрезмерно пухлых, бесформенных щеках, играли и переливались всею радугою дорогие, из тропических кораллов, румяна. Губы были тоже накрашены, но не теми девичьими помадочками, которые Адриана так не любила за их прозрачность, а алой, очень яркой, плотной, как полотно, под цвет палле, настоящей «брутальной» женской помадой. Сделана она была на основе киновари с примесями какого-то порошка, чтобы не растаяла во время вкушения пищи на традиционном домашнем пиру, коий состоится уж вскоре.
Так что, сучение шерсти было только благовидным предлогом показать свою трудолюбивость перед свёкром и свекровью, да ещё, главное, ещё раз, при свете яркого солнца - всё, как Адриана предсказывала - покрасоваться перед любимым, страстным мужем. И ведь было за что - она подарила ему цвет благолепный, но не цветок невинности. Последний был лелеем долго - с одиннадцати лет до двадцати двух, как стала Адриана девушкою и женщиною.
А теперь и простыня супружеская хранит след её ненастоящей, конечно, уж он-то знает, но хоть какой- то чистоты пред супругом. Адриана, покуда не возвратится муж в опочивальню, не велела рабыням, уж собиравшимся соделать сие, греховодницам, перестилать ложе. А для того, чтобы попасть туда за свежею одеждою, муж должен пройти мимо распахнутой на обозрение всем помещения библиотеки, располагавшемся примерно посреди дома, если считать двери по коридору первого, Господского этажа.
Конечно, всё это было фарсом, эта дутая девственность из-за окрашивания рано отошедшими после аборта кровями простыни, что началось ещё во время свадебного пира. Но пусть муж подумает получше - так ли уж грешна была и бесчестна была невеста его, что заставил он её выкинуть плод, носимый во чреве … всего-то три с небольшим месяца. Мог бы и потерпеть, хортя все женихи отказались от Адрианы, один он, возлюбленный паче чаяния, но не в тот момент, не отказался…
Но хитрющий тогда ещё жених заставил её сделать это каким-то неведомым ей да и всей семье Сабиниусов способом, когда рассказывала она о происшедшем в доме Снепиусов освобождении от ненужного чада, во чреве носимого, рабского дитяти. Ведь выпила Адриана из рук будущего супруга своего не иначе, как лишь благословенный Любовный напиток, о котором ходили нвастоящие легенды в семье Сабиниусов. Ведь если это не он, отчего затихла вдруг, терзавшая её, мука душевная о Туарлнэ, столь сильно возлюбленном, хоть и недостойном любви её, Адрианы, рабе - полукровке?
Он, по дурости рабской своей, в первый же раз их соитий обрюхатил её и заставил, таким образом, прервать их любовную связь. Ведь зашла Адриана в своём увлечении не слишком уж и красивым, как она
